Соглядатай - Роб-Грийе Ален. Страница 37
У фермы дорога заканчивалась. Ее расширение в конце и представляло собой двор.
В общих чертах, к описанию фермы нечего было добавить: сенные сараи, садовая ограда, серый дом в пышных кустах магонии, расположение окон и большой участок голой стены над дверью… Все более или менее было как настоящее.
Коммивояжер пошел по утоптанной земле, которая приглушала звук шагов. Все четыре окна были заперты, но ставни на них – разумеется – открыты. Единственное, что поражало, – это огромное расстояние, которое разделяло оба окна на фасаде второго этажа. Было совершенно очевидно, что там чего-то не хватает: например, ниши, выдолбленной в толще стены, в которой могла бы стоять статуэтка Пресвятой Девы, или свадебный букет в стеклянном колпаке, или какая-нибудь кукла-талисман.
Уже собравшись было постучать по дверной доске, он заметил, что одна из магоний почти зачахла, если не погибла совсем; в то время как на кусте слева уже показались цветочные бутоны, на правом кусте только несколько скукожившихся и покрытых черными пятнами буроватых листочков оставались висеть на стебельках.
Щеколда не была закрыта. Матиас толкнул дверь и, войдя в коридор, совсем близко услыхал какие-то голоса – в разгар бурного обсуждения. Он остановился.
Едва он отпустил створку, она сама – медленно и совершенно беззвучно – вернулась в первоначальное положение. Дверь кухни была приоткрыта.
– Так что?… Ты будешь отвечать?
– Да оставь ты в покое мальчишку, он же сказал, что возвратился прямо сюда и ждал тебя во дворе!
Это был голос деревенской старухи. Похоже, она уже измучилась. Осторожно переставляя ноги в тяжелых ботинках, Матиас сделал шаг вперед. Через щель величиной в десять-пятнадцать сантиметров можно было видеть лишь край стола, где на клеенчатой скатерти в пестрый цветочек лежали рядом пара очков, кухонный нож и две равные стопки белых – чистых – тарелок, стоящие рядом, бок о бок; по ту сторону стола, под почтовым календарем, пришпиленным к стене, выпрямившись на стуле, неподвижно сидел юноша с опущенными на колени руками, поднятой головой и застывшим взглядом. Ему, наверное, было лет пятнадцать-шестнадцать. Хотя он и не разжимал губ, по его лицу – прекрасному и замкнутому – можно было догадаться, что в этой сцене именно ему была отведена решающая роль, бремя которой он нес. Другие действующие лица, которые говорили и передвигались в недоступных взгляду частях комнаты, были не видны. Теперь раздался мужской голос:
– Он сказал… Он сказал! Он соврал, как всегда. Посмотри-ка на эту упрямую башку. Думаешь, тебе известно, что там внутри? Да у этого парня с головой не все в порядке… Он даже толком не может ответить, когда ему задаешь вопрос!
– Но он же двадцать раз сказал тебе…
– Он сидит тут, словно язык проглотил!
– Потому что он двадцать раз сказал, что знал. Опять ты начинаешь.
– Ну конечно – я говорю бред!
На цементном полу раздались тяжелые мужские шаги (несомненно, Робера Марека, говорившим мог быть только он). В границах поля видимости ничего не возникло, вид, открывавшийся через вертикальную щель, оставался совершенно неподвижен: цементные плиты пола, круглая деревянная ножка стола, край клеенчатой скатерти в цветочек, очки в стальной оправе, длинный нож с черной ручкой, стопка из четырех глубоких тарелок и вторая точно такая же, стоящая позади первой, торс молодого человека и слева от него – кусочек спинки стула, окаменевшее лицо с тонкими губами и застывшим взглядом, висящий на стене иллюстрированный календарь.
– Если бы я знал, что это сделал он… – раздался грозный голос отца.
Старушка начала причитать. Среди ее стонов и призывов к божественному милосердию лейтмотивом звучали одни и те же слова: «… убийцей… убийцей… он считает своего сына убийцей…».
– Ну хватит, мама! – вскричал мужчина. Причитания затихли.
После минутного молчания, во время которого раздавались лишь его шаги, он снова заговорил, уже не спеша:
– Ты сама рассказала нам, что этот… как ты его назвала? – этот коммивояжер, который торгует часами, заходил сюда, пока меня не было, и никого не застал. Если бы Жюльен сидел, как он утверждает, на пороге, тот бы его в любом случае заметил!
– Может быть, он отлучался на минутку… Правда, миленький?
Матиаса внезапно разобрал смех – настолько это нежное обращение, которое на острове обычно употребляется в разговоре с детьми, не подходило к этой бесстрастной физиономии. Пока Матиас совершал усилие, чтобы сдержаться, он пропустил несколько туманных реплик, среди которых, однако, различил появление нового голоса – принадлежавшего женщине помоложе. Что касается мальчика, то он и ухом не повел; в конце концов даже возникали сомнения, действительно ли к нему относились все эти слова, ему ли задавали вопросы. Возможно, что вторым женским голосом за кулисами была его мать… Но нет, она ведь была в отъезде. Впрочем, отец грубо заставил выскочку замолчать; он снова принялся за обвинения:
– Прежде всего, это он, Жюльен, утверждает, что никуда не уходил от двери. Значит – солгал, во всяком случае… Паршивый мальчишка, он даже не мог сохранить свое место в булочной! Лгун, вор, убийца…
– Робер! Ты с ума сошел!
– Вот! Это я-то сошел с ума… Ты будешь отвечать? Да или нет? Когда этот человек сюда приходил, ты был там – да? – у обрыва? Ты сам вернулся незадолго до меня и даже не выходил на дорогу, потому что бабушка тебя не видела… Да отвечай же, упрямый осел! Ты встретил младшую Ледюк и опять стал к ней приставать? О, я знаю, она была не святая… Тебе надо было оставить ее в покое… А потом? Вы подрались – или что? Может, ты ее столкнул нечаянно? Вы были на краю обрыва и в пылу борьбы… А может, ты хотел отомстить, потому что недавно и тебя сбросили в воду с мола?… Ну что?… Ты будешь говорить – а? – или я тебе тоже сейчас голову раскрою!
– Робер! Ты слишком горячишься, ты…
Внезапно прошибленный потом, коммивояжер инстинктивно отступил в полумрак коридора. Он только что осознал, что на пространстве между тарелками и календарем что-то изменилось (но в какой момент?): этот взгляд напротив теперь был устремлен на него. Сразу взяв себя в руки, он решительно шагнул в сторону двери, в то время как голос отца все громче повторял: «Но пусть он ответит, что ж, пусть ответит!»
– Там кто-то есть, – сказал юноша.
Матиас преувеличенно громко пошаркал ботинком о каменный пол и постучал своим широким перстнем в приоткрытую дверь. В одно мгновение весь шум в кухне прекратился.
Затем голос Робера Марека сказал: «Войдите!» – и одновременно створка двери распахнулась внутрь. Коммивояжер вошел. Все приблизились к нему. Казалось, все его узнали: пожилая женщина с желтым лицом, мужчина в кожаной куртке и даже девушка, которая мыла посуду в углу; повернувшись вполоборота к двери, держа в руке кастрюлю, она прервала свое занятие и поприветствовала его кивком головы. Только мальчик, сидевший на стуле, не сдвинулся с места. Его зрачки лишь слегка поменяли направление, так что взгляд по-прежнему был устремлен на Матиаса.
Пожав протягиваемые ему руки, но не сумев, однако, своими радостными приветствиями разрядить атмосферу, тот наконец подошел к висящему на стене календарю:
– А вот и Жюльен. Боже мой! Как он вырос! Постойте-ка… сколько же это лет?…
– Ты что, встать не можешь, когда с тобой разговаривают? – сказал отец. – Этот мальчишка упрям, как осел! Вот поэтому мы тут только что немного повздорили: вчера утром его выгнали из булочной, где он учился ремеслу. Если так дальше будет, я точно отправлю его юнгой на флот… Постоянно какие-то глупости… На прошлой неделе подрался с пьяным рыбаком в порту, упал в воду и чуть не утонул… Поэтому мы тут повздорили. Дали ему небольшой нагоняй…
Жюльен, который уже встал, посмотрел на отца, потом снова на коммивояжера. На его сомкнутых губах играла тонкая улыбка. Он ничего не сказал. Матиас не осмелился протянуть ему руку. Стена была покрашена охристой матовой краской, от которой многоугольными чешуйками местами отслаивался наружный слой. Картинка на календаре изображала девочку с завязанными глазами, игравшую в жмурки. Матиас повернулся к старушке: