Далекое будущее Вселенной Эсхатология в космической перспективе - Эллис Джордж. Страница 52

Наше выживание (и как индивидуумов, и еще более как культуры и вида) в прошлом не дает нам никаких оснований надеяться на подобное же выживание в будущем, скорее наоборот. Однако мы преисполнены почти абсолютного доверия, которое влияет и на тех, кто ожидает конца. Фанаты «проблемы-2000», описанные мною выше, едины с самыми здравомыслящими скептиками в убеждении, что человечество, в особенности обычные американцы, будучи «наиболее приспособленными», выживут. А ведь причин для такого убеждения очень мало. Современная эволюционная теория не дает нам оснований полагать, что многоклеточные организмы, или цивилизованные существа, или вообще какие‑либо конкретные виды будут существовать всегда. Весьма велика вероятность, что мы — единственные разумныесущества во вселенной; если, разумеется, не брать в расчет разум как атрибут Божества. В безбожной же вселенной нет никаких оснований предполагать ни появления интеллекта, ни, если уж он появился, его выживания: слишком длинен и сложен эволюционный путь, и слишком многочисленны подстерегающие на пути опасности [51]. То, что мы — единственные (или почти единственные) разумные существа во вселенной, объясняет отсутствие всяких свидетельств существования внеземных цивилизаций. Для возникновения цивилизации (заметим, случайного) требуется слишком долгий период; и, даже если она все‑таки возникнет, еще больший срок потребуется ей для колонизации иных планет — и все это время она будет подвергаться постоянному риску. Чем невероятнее само наше появление, тем больше вероятность, что мы находимся в самом конце периода, в котором существование для нас оказалось возможным [2].

Итак, если мы — единственные, сможем ли мы стать первыми? Предположим, история будет развиваться так: нашему виду удаетсяколонизировать Солнечную систему, ближайшие звезды, а может быть (как предполагают иные фантасты), распространиться и на всю вселенную. В этом случае необходимо признать, что сейчас мы находимся на очень ранней стадии развития. Почти все люди, которым суждено появиться на свет, будут жить позже нас. Есть ли у нас основания полагать, что это так? Очевидно, нет. Вообразим себе собрание больших комнат, в каждой из которых находятся последовательно пять, пятьдесят, пятьсот, пять тысяч человек, и так далее. Предположим, что все обитатели этих комнат, включая и нас, размещены по комнатам с завязанными глазами. Рационально будет предположить, что мы находимся в самой большой комнате: если самая большая вмещает в себя 50 миллиардов человек — скорее всего, мы в ней. Если же, сняв повязку, мы обнаруживаем вокруг себя лишь пятьсот человек — стоит заподозрить, что эта комната и естьсамая большая. Если следовать нашему изначальному предположению (и, думается, наш взгляд следует назвать типичным), получается, что мы, скорее всего, находимся вовсе нена атипично ранней стадии развития. Похоже, ни у кого не будет возможности в самом деле увидеть, как «в сиянии Большого взрыва человечество волнами распространяется по вселенной» [52]. Едва ли мы или даже вид гоминидов, который придет вслед за нами, просуществуем даже два миллиарда лет фантастической истории Степлдона. Гораздо более вероятно, что мы живем в самом многолюдном человеческом поколении или очень близко к нему: когда окажется, что сейчас в мире живет больше людей, чем жило когда‑либо в прошлом, — а этот момент недалек — у нас будут все причины ожидать неминуемой «катастрофы Картера».

Против этого аргумента существует множество «самоочевидных» (но, по–видимому, ошибочных) возражений. Единственные значительные возражения исходят от тех, кто отрицает, что нынешняя численность человечества имеет какое‑либо отношение к количеству будущих поколений, и от тех, кто полагает, что количество поколений в самом деле может быть бесконечным.Если никаких других поколений человечества, кроме тех, что уже были, не существует, очевидно, что каждый из нас жил (или живет) в самом многолюдном поколении на тот момент; но кто сказал, что не придет следующее поколение, еще больше? В то же время оно может и не прийти: если будущее нашего вида открыто — нет причин считать, что мы близки к концу, но в то же время, исходя из тех же посылок, нет причин считать, что мы от него далеки. Если ничто в нашем будущем не предопределено — не предопределено и выживание. Кроме того, если «комнат» бесконечноемножество — нет ничего невозможного в том, чтобы оказаться в «ранней» комнате. Но, хотя Аристотель и полагал число человеческих поколений бесконечным (поскольку не признавал начала вещей), по–видимому, он все‑таки ошибался. Кажется более разумным полагать, что поколений все‑таки конечное число — и в этом случае, возможно, нам не стоит беспокоиться о глубоком времени: наше, человеческое время достаточно мелко.

Фантасты не раз писали о катастрофах. В сороковых–пятидесятых годах пальму первенства держало ядерное и биологическое оружие. Возможно, эти фантазии послужили нам предупреждениями, оставив своих авторов в таком же расстройстве, как несчастного Иону [53]. С тех пор мода в области катастроф менялась многократно: экологические бедствия, метеоритные дожди, восстание машин, вторжение «чужих» — использовалось все это, часто с сознательным или подсознательным желанием автора насолить неприятным ему людям! Мысль о том, что время человечества кратко, не всегда нежеланна: едва мы исчезнем, земля вернется к «нормальности» — нормальности, в которой ни одно разумное существо не будет претендовать на временной контекст шире текущего момента. О таком «очищенном» мире фантазировал Лоуренс. И даже Симона Вейль выражала мысль, что мы загрязняем пейзаж уже тем, что на него смотрим [13]. Возможно, погибнет не только разум, но и все сущее —

Некоторые видят в этом метафору ничем не загрязненного и не возмущенного бытия — конец всех треволнений или, может быть, победу их собственного взгляда на мир. Если цивилизация, человечество, сам мир должны погибнуть, это произойдет, по мнению авторов, от того, что мы слишком далеко отступили от «природы» (так же наивные интеллектуалы в свое время приветствовали Мировую войну). Другие, поначалу придя в уныние, могут утешать себя мыслью, что всем нам предстоит умереть как индивидам: так какая разница, погибнем ли мы поодиночке или вместе? «Счастье десяти миллионов человек не больше в миллион раз, чем счастье десяти» [55]. Единственный ответ на это, возможно, тот, что геноцид мы все же считаем более страшнымпреступлением, чем убийство; конец мира положит конец и всем нашим мечтам, всем обычным мотивам творчества или причинам для бережного отношения друг к другу, всей нашей любви. Мысль о всеобщем уничтожении сделает драгоценной каждую секунду, но такими «совершенными секундами» станут лишь те, в которые мы сумеем забыть о грядущей гибели [56].