Гостиница со странностями - Дойл Артур Игнатиус Конан. Страница 6

Хозяин снял шляпу и вновь натянул ее на голову, явно пытаясь преодолеть таким образом неловкость первого мгновения. Миссис Ферн пристально осмотрела Джорджа. Конюх промок с головы до ног: струйки воды с густых бровей стекали на широкое, чуть приплюснутое лицо, то и дело проникая в разинутый рот.

— Слушай, Джордж, — голос миссис Ферн прозвучал весьма резко. — Намок ты основательно, но воды, я вижу, наглотался мало! Подойди к огню, дружок, и дай-ка нам на тебя наглядеться.

Джордж без видимого удовольствия двинулся на осмотр, а я вновь не смог удержаться от улыбки. Жилистый конюх промок до нитки, короткий плащ его пестрел пятнами, дождевые капли всеми цветами радуги играли на рукавах. Выглядел он так, словно утратил внезапно какую-то часть человеческой сути, превратился в водоплавающее и теперь сам удивляется своему новому состоянию.

— Слушай, парень, — нетерпеливо продолжала миссис Ферн, — я вижу, ты решил в сообразительности переплюнуть даже нашего Саймона. Что вынудило тебя прогуляться в такую ночь?

Наступила тишина. Хозяин вспомнил о своем ботинке. Вертлявый начал медленно ускользать к двери. Джордж стоял неподвижно, опустив голову и глядя в пол. Я оставался единственным заинтересованным зрителем этой живописной сценки. Лицо миссис Ферн помрачнело: чистые серые глаза подернулись жарким туманом. Повернувшись в полоборота, она открыла дверцу буфета.

— Ну, конечно, — тихо и взволнованно заговорила она, — я так и знала. Джордж, ты привел его обратно?

Последние слова прозвучали слегка вызывающе; женщина вопросительно взглянула на конюха.

— Да, мэм, — ответил Джордж. — Я не хотел говорить вам об этом, пока не привел его, но Вертлявый — он же не удержит в себе ничего, что размером поболе воробьиного яичка.

Миссис Ферн снова взялась за бутылку. Рука ее была теперь не столь тверда, но она налила мне вина, после чего достала еще один бокал, наполнила его наполовину и подала конюху.

— Выпей, Джордж, и отправляйся в постель: Саймон высушит твою одежду. Ты славный малый. Козел в порядке?

— Да какая холера его возьмет? Он если и помрет, так только от упрямства — нам назло, — заверил всех Джордж с улыбкой. — Ни одна живая душа не в силах управиться с ним после того, как…

— Ну вот что, хватит! — воскликнул хозяин. — Кончай дрожать тут, парень, доживи сначала до моих лет — можешь потом заводить себе ревматизм.

Джордж, пожелав всем покойной ночи, отправился восвояси; за ним поплелся и Вертлявый. Странная грусть овладела хозяином, да и хозяйка показалась мне вдруг необычно суровой и опечаленной. Расспрашивать их в этот вечер я был не вправе. Миссис Ферн дала мне свечу и предложила показать спальню. Было еще достаточно рано, но возвращаться в гостиную, напоминавшую склеп, у меня не было никакого желания. Хозяин высказал уверенность в том, что сон мой будет спокоен и крепок — я ответил ему тем же. Миссис Ферн провела меня наверх, открыла дверь спальни и выразила надежду, что я не испытаю тут никаких неудобств. Ответив ей в том же духе, я остался наедине со свечой и собственными размышлениями.

Комната располагалась как раз над гостиной и была тех же размеров; более того, в четырех стенах ее царило то же уныние. Мебель тут казалась еще более обветшалой, а огромная кровать, подобно севшему на мель ковчегу, торчала прямо посреди комнаты. Я прошел по изъеденному червями полу к тому месту, где стоял мой рюкзачок и начал его расстегивать. Ремешки заскрипели, но одновременно раздался и посторонний скрип. Я подскочил к двери, распахнул ее, но ничего особенного за порогом не обнаружил. Из замочной скважины торчал старый ключ — слишком ржавый, чтобы стоило пытаться его повернуть. Засов отсутствовал, так что защититься от непрошенных гостей я мог лишь придвинув к двери стул и поставив на него два оловянных подсвечника в надежде, что пришелец, ворвавшись в комнату, по меньшей мере выдаст себя каким-то шумом.

Ураган усиливался с каждой минутой. Я отдернул шторы и попытался вглядеться в полузатопленную сельскую местность. Ливень обрушивался с небес сплошной водяной лавиной, но сквозь этот шквал местами проглядывал мрачный пейзаж и печальные в своем одиночестве гиганты-деревья. Вдали слабо мерцали огоньки деревеньки, но и они, казалось, вот-вот погаснут под яростным напором ветра. Поскольку вид, открывавшийся из окна, навевал в лучшем случае мысли о смерти, я вновь обратил свое внимание к интерьеру. В комнате, пусть даже защищенной от ливня и ветра, было не намного веселее, чем снаружи. Я поднял свечу и огляделся.

Стену украшала единственная картина. Точнее, увеличенная и раскрашенная фотография очаровательной девочки со светло-голубыми глазами, льняными волосами и милым личиком, в чертах которого угадывались и твердость миссис Ферн, и искреннее добродушие ее мужа. Вне всяких сомнений, я глядел на лицо ребенка, чью дату рождения мистер Ферн внес в регистрационный листок, найденный мною в Библии. На вид девочке было лет семь, но высокий лоб и светящиеся умом большие глаза свидетельствовали о том, что в интеллектуальном и духовном развитии она намного опередила свой возраст.

Необычайная яркость этого детского облика удивить меня не могла: мать Люси была женщиной выдающейся, пусть и надломленной обстоятельствами. Самый одаренный скульптор никогда не проявит себя, если заставить его всю жизнь заливать в формы металл. Условия жизни, которые уготовила судьба миссис Ферн, вряд ли могли способствовать развитию всех сторон ее оригинальной натуры. А ведь в иные времена она вполне могла бы оказаться в центре бурных событий, вызывая всеобщее восхищение и проявляя неженскую стойкость. Такой характер можно лишь уничтожить: подавить его невозможно.

Детский лик словно светился аурой надежды: казалось, юное существо это должно оставить в нашем мире заметный след, и речь его всегда будет слышна в гуле толпы. Но где она сейчас, эта девочка? Разве мать не должна всем сердцем любить такое дитя — лелеять этот уникальный росток, которому суждено расцвести в грядущем?

Пока за окном бушевал шторм, заснуть я, конечно, не мог. Откатив от стены диванчик, стоявший в одном из углов, я прилег и стал вслушиваться в дьявольские придыхания ветра. Тысячеголосым бесовским хором вопил он у моего окна, посылая вопли в трубу и дымоход; словно шотландец, обезумевший в пляске, то выплевывал страшные ругательства, то опустошенно стонал, то всхлипывал от яростной боли.

Наконец, подавленный этими тягостными впечатлениями, я сомкнул веки, и тут же передо мной возникло лицо девочки — лицо, которое было последним, что я видел в тот вечер. Умоляющий взгляд серьезных глаз, решительно сжатые губы, сдвинутые брови… Тоненькое существо, напряженно выпрямившись, тянулось ко мне и капли дождя стекали по ручонкам куда-то вниз. Я попытался прикоснуться к ней, но не смог: видение отпрянуло прочь, продолжая издалека молить меня о чем-то. А когда я совсем уже отчаялся понять его, приблизилось вдруг к самому уху и прошептало ледяными губами: «Я обречена бродить здесь… навеки обречена бродить здесь.» Бесприютная и измученная, усталая, но неугомонная, сущность эта жаждала успокоения, не в силах отыскать себе клочка земли, который согрел бы ее остов, навсегда укрыл бы от этого мира.

Тусклые глаза молили о вожделенном сне, юное измученное лицо жаждало коснуться подушки, маленькое тельце, уставшее от жутких скитаний, трепетало в последней надежде обрести себе вечное ложе. Ни прикоснуться к ребенку, ни заговорить с ним я не успел: видение вдруг исчезло. На смену ему явился мрак, окутав меня пустым и тяжелым сном.

Что-то вдруг разбудило меня: что именно, понять было невозможно. Я вскочил на ноги, охваченный тем странным чувством, что возникает при внезапном пробуждении, когда не подозревая еще, с какой стороны грозит опасность, человек готов действовать, и притом без промедления. Нервы мои напряглись. Что разбудило меня? Во всем доме не слышно было ни звука. И все же… Так ли уж безмолвен был этот мрак? Когда все чувства обострены до предела, звук скорее чувствуется, нежели слышится. Теперь я мог уже сказать совершенно точно: в нескольких шагах от меня кто-то бесшумно ступал по половицам.