Миф о вечной империи и Третий рейх - Васильченко Андрей Вячеславович. Страница 109

Проблема немецкого пацифизма очень тесно переплетена с нашей наднациональной миссией. Это предназначение, все всякого сомнения, является самой сложной, самой давней и самой важной проблемой немецкой истории. Жить не только для себя, но для всего человечества, воздвигнуть нерукотворный памятник, который бы на долгие времена увековечил наше сегодняшнее бытие, всегда было заветным мотивом всех немецких событий. Это желание предопределяло немецкую историю. Оно увлекало за собой и будет увлекать в будущем все великие народы. Это отличает их от малых народностей, которые думают исключительно о себе.

Величие человека заключается в стремлении быть чем-то большим, чем он является на самом деле.

Величие народа заключается не только в стремлении быть чем-то большим и заявить о себе, но и обладать тем, о чем можно было бы возвестить миру.

Осознавая свою причастность к вечности, все великие немцы каждодневно трудились и оставляли после себя плоды своих трудов. Нередко они не нуждалась в том, чтобы заявлять о своей немецкой национальности, так как она, как нечто само собой разумеющееся, была заключена в их творениях. Эти великие немцы могли быть уверены, что немецкий дух будет заложен во всех плодах их трудов. Но когда их спрашивали о силе, которой они были обязаны, то они не скрывали своего немецкого происхождения. Когда же их народ находился в опасности, то они выступали на его стороне.

Однако наряду с этим у народа постоянно наличествовала странная склонность не отдавать, но поступаться. Влечение, за которым немцы следуют с фатальной безропотностью. Тяга неизвестных, но отнюдь не безопасных идеологов перенимать иностранный образ мышления, пренебрегать собственными идеями, отдавая предпочтение инородным теориям, стремиться туда, где взметнулось знамя чуждого мировоззрения. Это те немцы и те идеологи, которые сегодня говорят о наднациональной миссии Германии, но подразумевают под этим отречение от своей нации. Это те, которые превозносят подобное отрешение как типично немецкий поступок. Это те самые, которые, являясь революционерами, перепутали идею политического мира и идеологического примирения. Даже сегодня, после событий в Руре, Рейнской области и Сааре, все еще имеются немецкие коммунисты, которые призывают к мировой революции. Они упорно не хотят признавать, что идея классовой борьбы является национальной не только «по форме» (это признавал даже Маркс), но и «по содержанию». Последнее утверждение всегда отвергалось марксизмом как буржуазное.

Фридрих Энгельс говорил о лакейском духе, укоренившемся в нашем народном характере, начиная со времен феодальной раздробленности, и который дожидался революции, чтобы быть изгнанным из немцев. Но он трактовал это лакейство с внутриполитической точки зрения как дух поразительной покорности, которую свободный народ не был обязан являть своим князьям, утратившим свое аристократическое предназначение. Однако самым желанным итогом немецкой революции для нас должен стать переворот, который заставит истолковывать лакейский дух с внешнеполитических позиций. Как дух ошибочного восхищения, которое мы более не обязаны выражать ни одному народу. Мы не будем показывать упоения иностранными вещами после того, как десятки народов ополчились на нас, а двадцать семь — обманули. И если этот опыт сделает нас смиренными по отношению к самим себе, то в общении с врагами мы будем надменными и высокомерными.

Теперь мы стали предупрежденным народом, который извлек из своей истории один-единственный урок. А именно мы сможем жить нашей наднациональной миссией только тогда, когда мы как нация будем находиться в безопасности. Все наши ценности возникли в упорной борьбе за духовное самосохранение немецкой нации. И если бы мы не утвердились в политическом смысле как нация, то мы не были бы в состоянии обладать чем-то, что могли бы передать другим народам. Мы были бы разбиты и рассеяны, как того хотели другие народы.

Если мы впредь будем бесхитростно верить в европейское добродушие наших врагов, то в конце концов эти печальные прогнозы станут нашей участью.

Бесспорно, идея вечного мира является идей Третьей империи.

Но за ее реализацию надо еще побороться, а империю еще требуется утвердить.

Вторая империя была промежуточной. Она рухнула, так как у нее не было времени превратиться в традицию.

Тем не менее немецкий консерватизм намеревался сохранить эту империю. И он не хотел большего. В этом была его вина. Но он не хотел меньшего. Это было его заслугой. Он хотел сохранить форму, в которой заполучил империю Бисмарка. Но эта форма была слишком молодой, чтобы оправдать консерватизм. Это была внешне и внутренне незрелая форма.

Вторая империя была несовершенной. Он не смог присоединить к себе Австрию, которая со времен Первой империи существовала бок о бок с Германией. Это была малогерманская империя, которую мы можем понимать лишь как окольный путь, ведший к Великогерманской империи.

Первая империя потеряла контроль над иноязычными странами — Ломбардией и Бургундией. Мы же в итоге лишились германоязычных стран — Швейцарии, Голландии, балтийских поселений. По мере того как мы становились все слабее и слабее, мы все сильнее и сильнее сплачивали остатки империи.

Всю нашу новую историю мы убирали границы, ничтожные рубежи, ненужные внутренние препоны, которые в Средневековье Первая империя оставила на немецкой земле. Мы снесли мелкие княжества-государства, которые являлись выражением нашего общего бессилия. Мы заменили их на великую, державу, которую вновь обрели во Второй империи. Мы создали империю из крупных племен и крупных княжеств-государств, которым удалось пережить распад прошлой империи, а также из небольших земель, которые с каждым годом становились все меньше и меньше.

Исход мировой войны подорвал положение Второй империи как великой державы.

Революция же разрушила ее. Она не смогла помешать ни нашему обнищанию, ни разгрому наших четырех пограничных районов. Она оставила нам скелет, который мы не намерены признавать империей немецкого народа. Она упустила шанс реализовать великогерманский проект, когда за разгромом центральноевропейских держав последовало объединение Германии и Австрии. Но революция не нашла в себе ни мужества, ни воли, ни гордости, чтобы поставить мир перед свершившимся фактом. Она была малогерманским мятежом. В Веймаре она сама себе назначила конституцию. Эта федерально-централистская компиляция не создавала условий ни для империи, как она должна была пониматься, ни для земель и племен, которые были лишены причитающегося им.

Но в то же время революция очень многое упростила. Она устранила внутренние немецкие пережитки, которые являлись обузой для народа, становящегося нацией. Кроме этого она стала немецким событием, которое обретает свой смысл, когда наступают последствия. Революция произвела побочный эффект, который со временем станет ее основным предназначением — она насильственным путем решила все тяжелейшие немецкие проблемы, для разрешения которых мы даже не могли найти подходящего повода.

Революция устранила мелкие династии, которые давным-давно выполнили свое культурное предназначение. Она подготовила племенную структуру империи, которой мы сможем воспользоваться в тот же самый момент, когда вновь станем свободной нацией. Совершенно не важно, в каком месте, обозначенном на карте нашей страны, случились бы эти вещи. Куда более значимо, что эти вещи свершаются благодаря чувствам людей. Мы потеряли свою страну. Но мы сплотились как немцы. И как немцы мы признаем только империю, которая должна достаться нам.

Впрочем, это не заслуга революции. Она действовала, не осознавая того, что она ответственна не перед партий, а перед нацией. Мы пребываем в неуверенности. У нас нет никаких гарантий того, что, если революция окажется предоставлена сама себе, являясь, по сути, мятежным движением аполитичных людей, это не станет началом конца немецкого народа. Но мы полагаем, что она окажется очередной немецкой бессмыслицей, которая впоследствии обретет свой смысл. Оберегание смысла революцией зависит от того, удастся ли ей политизировать немецкий народ, который больше не может существовать в условиях, порожденных поражением в мировой войне. В данной ситуации дух политики предполагает сопричастность к своей национальной судьбе.