Критика цинического разума - Слотердайк Петер. Страница 21

Едва ли рабочее движение когда-либо анализировало само себя – с точки зрения критики морали. Первоначально и его требования были настолько ясны и светлы, что только политическая реакция могла предполагать в своих интересах, будто за этими требованиями «стоит что-то иное». Сложная моральная смесь из зависти и социальной злости была присуща, скорее, мышлению, которое вдохновлялось ненавистью к социализму – от Ницше до Шоека (Schoek). Но с тех пор, как рабочее движение достигло относительного исторического успеха, его первоначальная недоступность для подозрений стала понемногу улетучиваться. И оно тоже довольно давно оказалось в плену амбивалентностей. Не важно, выступает оно как «социальный партнер» на Западе или как государственная власть на Востоке: в том и другом случае оно не желает знать в своих рядах ни о чем другом, кроме чисто политической «воли к мощи». В этом основа его моральной слабости. Ведь марксизм изо всех сил отрицает импульсы, исходящие от Ницше и глубинной психологии, и каждая личная встреча с людьми из восточного блока показывает, в плену какого примечательного до-психологического менталитета их удерживают, – словно два величайших психолога современности, Достоевский и Толстой, не были русскими. Государство, основывающееся на силе, предполагает слепоту субъектов; оно делает все, что может, чтобы помешать уже давно стоящей наготове способности к рефлексии найти выход в эффективные действия.

6. Критика прозрачности

Под таким заголовком мы обсудим открытие бессознательного, которое – как это требуется показать – представляет собой необходимое следствие Просвещения, происходившего в Новое время. Один из чуть ли не реакционных мифов ХХ века [41] – выставлять Зигмунда «открывателем бессознательного» [42]. Такая легенда о Фрейде не только искажает историческую истину, но и становится основанием для того, чтобы усматривать в истории Просвещения абсурдную и необъяснимую асимметрию и обвинять его в том, что оно опоздало с исследованием бессознательного. И в самом деле: как это Просвещение могло критически и эмпирически исследовать сознание, так и не натолкнувшись на его «иную сторону»?

На самом же деле не только открытие бессознательного, но и начало систематической работы с ним приходится – и это само собой разумеется, хотел бы я здесь добавить, – на классическую эпоху Просвещения. Как то описал Генри Ф. Элленбергер [43], история методично контролируемых встреч с бессознательным начинается в последней трети XVIII века. В те времена, когда атмосфера подогревалась всяческим обскурантизмом (Калиостро и др.), начались систематические эксперименты по лечению внушением, и это внушение здоровья нашло первый выход в практику в виде «животного магнетизма», открытого Францем Антоном Месмером [44], – пусть даже теория «флюидов» Месмера и была оценена его современниками и потомками как ошибочная. Подлинный час рождения просветительской глубинной психологии пробил в 1784 году, три года спустя после выхода в свет «Критики чистого разума» Канта, когда французский аристократ открыл феномен так называемого магнетического сна, для обозначения которого в XIX веке утвердилось название «гипноз». Маркиз де Пюйсегюр (Puysegur), артиллерийский офицер из Страсбурга и ученик Месмера, владелец большого поместья в деревне Бюзансе близ Суассона (Soisson), наблюдал во время филантропического сеанса лечения, который проводил с одним из своих крестьян, неизвестное доныне проявление, которое казалось похожим на лунатизм и поэтому получило название «искусственный сомнамбулизм». Речь шла о состоянии глубокого транса, в котором у пациентов парадоксальным образом проявлялись специфическая способность к ясновидению и красноречию, которые значительно превосходили то, что данные персоны могли достичь в состоянии бодрствования. Кроме того, было сделано особенно важное открытие: находящиеся в состоянии гипноза персоны оказывались способными «врачевать самих себя», поскольку умели целенаправленно и ясно называть вызывающие болезнь факторы, тогда как в нормальном состоянии они ни при каких условиях не могли что-либо сказать о них. Они обнаруживали в себе «патогенные тайны», называли скрытые причины своих страданий, сами высказывали предложения по оказанию себе помощи и сверх того нередко проявляли великолепные черты характера, которые отсутствовали у «лежащей на поверхности личности».

Этот метод имел один серьезнейший недостаток, из-за которого позднейшее Просвещение пыталось вытеснить из своей памяти данный исторический «эпизод», просуществовавший более ста лет: пациенты по окончании сеанса начисто забывали то, что они пережили. Из-за того что впоследствии получило название «постгипнотической амнезии», им приходилось отдавать себя во власть магнетизера, который мог обернуть им на пользу их вылазки в область бессознательного. Им приходилось, еще находясь в состоянии транса, получать нацеливающий на излечение приказ магнетизера, который преобразовывал свое знание о проблемах пациента, полученное во время сеансов, в предписания, дающиеся пациенту в состоянии гипноза; эти приказы-установки должны были продолжать свое действие в сфере бессознательного – ради блага пациента. Само собой понятно, что последующее Просвещение уже не хотело и слышать о такой методе, полностью основанной на авторитете и доверии. Ведь в психологическом отношении Просвещение всегда представляло собой тренинг в недоверии, обеспечивающий его постоянный рост, – человек не должен ничего принимать на веру, обеспечивая формирование своего Я, стремящегося к самоутверждению и контролю за реальностью. Методика Фрейда резюмируется, известным образом, в попытке избежать гипноза и все же держать открытым путь к бессознательному. Можно поразмыслить о том, не проявляется ли в методе Фрейда рафинированное коварство, порожденное недоверием: он – наивно и в то же время осознанно – ограничивается анализом «производных» и «репрезентантов» бессознательного, которое в остальном недоступно в своей замкнутости. Оставим открытым вопрос о том, не является ли эта замкнутость и недоступность результатом применения столь недоверчивого метода.

Уже Пюйсегюру – точно так же, как и Месмеру, – было известно, что при лечении гипнозом его собственная личность оказывает воздействие на пациента – или, точнее сказать, влияние оказывает то интимное отношение, которое возникает между ним и пациентом. Этот «раппорт» – в более современной терминологии «перенос» – становился той средой, в которой происходила методичная и успешная глубинно-психологическая практика. По меньшей мере до середины XIX века этот метод постоянно развивался и практиковался в вызывавших доверие формах. Еще Шопенгауэр высказывался в том смысле, что это открытие, возможно, является важнейшим во всей истории человеческой духовной жизни, пусть даже оно поначалу и задает разуму больше загадок, чем разрешает их. Фактически здесь произошел прорыв к секуляризированной глубинной психологии, которая смогла отделить свое знание от традиционного религиозного и пасторского учения о душе (хотя не сакральный подход к бессознательному вполне подтвердил психологическую компетентность этого учения). Открытие бессознательного затронуло ту сферу, в которой контринтуиции старой эзотерики сливались воедино со структурой специфически современного знания, которое было построено на свой лад принципиально контринтуитивно; конечно, и эзотерика, и это современное знание в конечном счете оказались вынужденными искать способ соединиться с «прямым опытом».

Все это говорит об одном: по меньшей мере, с конца XVIII века иллюзия прозрачности и полной просматривае-мости человеческого самосознания систематически разрушалась. Сомнамбулические проявления давали провокационные доказательства того, что сознание знает о себе не все. Магнетизм хорошо высветил границы той зоны знания, которая остается недоступной для поверхностного сознания. С этими проблемами уже не могла справиться старая «рациональная психология» – с ее теорией memoria, способности к припоминанию. В процессе Просвещения люди все больше и больше проникались очевидностью загадки, состоящей в том, что «там есть еще что-то, другое». Подобно внутреннему таинственному существу, своего рода домовому, оно проявляло себя так, что схватить [45] его непосредственно было невозможно. Стоит только начать присматриваться к нему, как оно уже исчезло. Оно следует за сознанием как тень или как двойник, который никогда не допускает своей встречи с первым Я [46]. Но этот двойник непрерывно следует за ним, не называя своего имени. Чувственные его проявления: ощущение неясной тревоги и страх перед безумием, боязнь сойти с ума, – две темы, которые отнюдь не являются монополией одного лишь романтизма.