Восток и Запад - Генон Рене. Страница 13

Но даже оставляя в стороне нелепости популяризации в собственном смысле слова и рассматривая западную науку в ее тотальности и в ее наиболее подлинных аспектах, очевидно все же, что претензия, которую заявляют представители этой науки, что все, безо всякого исключения могут ее изучить, является все-таки знаком очевидной посредственности. В глазах восточных людей то, изучение чего не требует никакой особой квалификации, не может иметь большой ценности и никогда ничего поистине глубокого содержать не будет; и, действительно, западная наука является совершенно внешней и поверхностной; чтобы охарактеризовать ее, вместо «незнающего знания» мы охотнее и почти в том же смысле будем говорить «профанное знание». С этой точки зрения, как и с других, философия на деле не отличается от науки;: иногда ее пытались определить как «человеческую мудрость»; это правда, но при условии принятия того, что она есть только это, только чисто человеческая мудрость, в самом узком значении этого слова, без обращения к какому-нибудь элементу высшего плана разума; чтобы избежать всякой двусмысленности, мы ее также называем «профанным знанием», но это вынуждает сказать, что она, по сути, вовсе никакая не мудрость, что она является только ее иллюзорной видимостью. Мы здесь не будем останавливаться на последствиях этого «профанного» характера всякого современного западного знания; но чтобы еще раз показать, до какой степени это знание поверхностно и фиктивно, мы укажем, что используемые методы обучения имеют своим следствием почти полное замещение интеллекта памятью: на всех ступенях образования от учеников требуют аккумулировать познания, а не ассимилировать их; они занимаются, в основном, вещами, изучение которых не требует никакого понимания; идеи заменяются фактами, а эрудиция обычно принимается в качестве реальной науки. Чтобы поддержать или дискредитировать ту или иную ветвь познания, тот или иной метод, достаточно провозгласить, что он является или не является «научным»; то, что официально считается «научными методами», суть приемы самой неинтеллектуальной эрудиции, в наибольшей мере исключающей все то, что не является поиском фактов ради них самих, вплоть до самых малозначительных деталей; следует отметить, что именно «писатели» больше всех злоупотребляют этим наименованием. Престиж «научной» этикетки, даже когда она ничем большим, чем этикетка, не является, это триумф исключительно «сциентистского» духа; разве не дает нам основания говорить о «суеверии» науки то почтение, которое внушает толпе (включая так называемых интеллектуалов) использование обычного слова?

Естественно, «сциентистская» пропаганда осуществляется не только внутри, под двойной формой «обязательного образования» и популяризации; она также свирепствует и во вне, как и все другие варианты западного прозелитизма. Везде, где водворяются европейцы, они желают распространять так называемые «блага образования», всегда следуя одним и тем же методам, без малейшей попытки приспособления и не спрашивая себя, не существует ли уже там какой-нибудь другой вид обучения; все, что исходит не от них, должно считаться за ничто, за недействительное; «равенство» не позволяет различным народам и различным расам иметь свой собственный склад ума; к тому же, главное «благодеяние», ожидаемое от этого обучения теми, кто его навязывает, это, вероятно, всегда и повсюду разрушение традиционного духа. «Равенство», столь дорогое для западных людей, сводится, когда оно исходит от них, к одному только единообразию; все остальное, в нем заключающееся, не становится предметом экспорта и касается только отношений западных людей между собой, так как они считают себя несравненно выше других людей, среди которых они не делают никакого различия: к самым варварским неграм и к самым утонченным восточным людям они относятся почти одним и тем же образом, потому что они в равной мере находятся вне единственной «цивилизации», имеющей право на существование. Поэтому европейцы ограничиваются, в основном, преподаванием самых элементарных их всех своих познаний; не трудно вообразить себе, как должны их оценивать восточные люди, которым даже самое возвышенное из этих познаний кажется отличающимся как раз своей узостью и печатью довольно грубой наивности. А так как народы, которые имеют свою собственную цивилизацию, оказываются неподдающимися этому столь превозносимому образованию, тогда как народы без культуры переносят его гораздо более покорно, то западные люди не далеки от того, чтобы считать вторых выше первых; они отдают дань уважения, по крайней мере, относительного, тем, кого они считают способным «возвыситься» до их уровня, хотя бы это было после нескольких веков режима «обязательного начального образования». К несчастью, то, что западные люди называются «возвыситься», те, кого это касается, назвали бы «падением»; именно так думают все восточные люди, даже если они этого не говорят и предпочитают, как это чаще всего и бывает, закрыться в полном пренебрежения молчании, оставляя западному тщеславию свободно интерпретировать свою позицию, как им будет угодно, настолько это их мало интересует.

Европейцы имеют столь высокое мнение о своей науке, что верят в ее неотразимый престиж и воображают, что другие народы должны впадать в восторг перед самыми их незначительными открытиями; это состояние духа, которое их приводит к особому пренебрежительному отношению, не является совершенно новым, мы находим довольно занятный пример его уже у Лейбница. Известно, что этот философ создавал проект того, что он называл «универсальной характеристикой», т. е. чего-то вроде обобщенной алгебры, приложимой к понятиям любого порядка, вместо того, чтобы распространяться только на количественные понятия; эта идея, впрочем, была ему внушена некоторыми авторами Средних веков, а именно, Раймондом Луллием и Тритемием. Однако в ходе исследований, осуществляемых им для подготовки и реализации этого проекта, Лейбницу пришлось заняться значением идеографических знаков, которые составляют китайскую письменность, и в особенности, символических фигур, образующих основу И-Цзина; посмотрим, как он их понимал: «Лейбниц, — говорит г-н Кутюра, — верил, что он нашел в своем двоичном счислении (счисление, которое использует только знаки 0 и 1 и в котором он видел образ творения ex nihilo) интерпретацию знаков Фу-Си, китайских мистических символов такой древности, о которой европейские миссионеры и сами китайцы не имеют представления… Он предложил использовать эту интерпретацию для распространения в Китае веры, рассчитывая, что она способна дать китайцам высокую идею европейской науки и показать ее согласованность с почитаемыми и священными традициями китайской мудрости. Он присоединил эту интерпретацию к докладу о своей бинарной арифметике, отосланному в Парижскую Академию Наук» [14]. Вот что мы читаем в тексте, о котором идет речь: «Действительно поразительным в этом счете (бинарной Арифметике) является то, что эта Арифметика с помощью 0 и 1, оказывается, включает в себя тайну линий древнего Царя и Философа, именуемого Фу-Си, о котором говорят, что он жил более четырех тысяч лет тому назад [15] и которого китайцы рассматривают как основателя их Империи и наук. Там есть много линейных фигур, которые ему приписываются; они все воспроизводятся в этой Арифметике; здесь достаточно отметить фигуру восьми Кова (Cova) [16], как их называют, и которая является фундаментальной, к ней присоединяется объяснение, которое это выявляет, если только отметить, что целая линия означает единицу или 1, а разорванная линия означает ноль или 0. Китайцы утратили значение Кова или начертаний Фу-Си, возможно, более тысячи лет назад и сделали на них комментарии, в которых они ищут не знаю какой отдаленный смысл, так что необходимо, чтобы истинное объяснение пришло к ним теперь от европейцев. Вот как: почти два года тому назад я послал Р. П. Буве (R. P. Bouvet), знаменитому французскому иезуиту, который живет в Пекине, мой способ счета при помощи 0 и 1. И ему этого было достаточно для признания, что это ключ к фигурам Фу-Си. Итак, написав мне 14–го ноября 1701г., он прислал мне большую таблицу этого Князя Философа, которая содержит 64 фигуры [17] и больше не оставляет сомнения в истинности нашей интерпретации, так что можно сказать, что этот св. отец расшифровал загадку Фу-Си с помощью того, что я ему сообщил.А так как эти фигуры являются, возможно, самым древним памятником науки в мире, то это восстановление их смысла после столь огромного интервала прошедшего времени кажется тем более удивительным… И эта согласованность дает мне большую уверенность в глубине размышлений Фу-Си. Так как то, что нам теперь кажется легким, вовсе таковым не было в те отдаленные времена… Однако, как в Китае верят, что Фу-Си является также автором китайских письменных знаков, хотя сильно изменившихся со временем, то его опыт с арифметикой позволяет сделать вывод, что можно было бы найти еще что-нибудь значительное, касающееся цифр и идей, если бы смогли откопать основание китайской письменности, тем более, что в Китае верят, что учреждая ее, он имел в виду числа. Р. П. Буве много внес в продвижение этой точки зрения и весьма во многом преуспел. Однако я не знаю, было ли когда-нибудь в китайской письменности достоинство, сходное с тем, которое необходимо должно быть в (Универсальной) Характеристике, которую я предлагаю. То, что любое рассуждение, которое можно извлечь из понятий, сможет быть извлечено из их обозначений, подобно подсчету, явится одним из самых важных средств помощи человеческому духу» [18]. Мы сочли нужным основательно воспроизвести этот любопытный документ, который позволяет определить, к чему может привести рассуждение того, кого мы, тем не менее считаем самым «интеллектуальным» из всех современных философов: Лейбниц был заранее убежден, что его «характеристика», которую, впрочем, он никогда не определял (и сегодня «логики» продвинулись не дальше), не может не быть выше китайской идеографии; и самое замечательное, что он думал польстить Фу-Си, приписывая ему «арифметический опыт» и первенство в идее своей маленькой игры в счисление. Мы, кажется, видим при этом улыбку китайцев, если им представить эту несколько ребяческую интерпретацию, которая очень далека от того, чтобы дать им «высокую идею европейской науки», но способна дать им возможность оценить ее реальное значение весьма точно. Истина состоит в том, что китайцы никогда не «утрачивали значение» или, скорее, значения символов, о которых идет речь; но они не считают себя обязанными объяснять их первому встречному, в особенности, если они считают это напрасным трудом; Лейбниц же, говоря «я не знаю, какой отдаленный смысл», в конечном счете признается, что он там ничего не понял. Именно эти смыслы, тщательно сохраняемые традицией (комментаторы лишь верно ей следуют), и образуют «истинное объяснение», впрочем, в них нет ничего «мистического»; но может ли быть дано лучшее доказательство непонимания, чем принять метафизические символы за «чисто числовые обозначения»? Метафизические символы, вот, в действительности, 0 такое «триграммы» и «гексаграммы», синтетическое представление теорий, способных получать неограниченное развитие, а также способных к разнообразным адаптациям, если вместо того, чтобы оставаться в области принципов, их захотят применить к тому или иному определенному порядку. Лейбниц очень сильно бы удивился, если бы ему сказали, что его арифметическая интерпретация также имеет место среди тех смыслов, которые он отбросил, не узнав их, но только это место в совершенно вспомогательном и подчиненном ряду; эта интерпретация сама по себе не является ошибочной и совершенно совместима со всеми другими, но она неполна и недостаточна, даже незначительна, когда ее рассматривают изолированно, и может получить значение только в силу соответствия по аналогии, которое связывает низшие смыслы с высшим, в согласии с тем, что мы говорили о природе «традиционных наук». Высший — это чисто метафизический смысл; все остальное суть лишь более или менее важные различные, но всегда несущественные приложения: может быть и арифметическое приложение, как и неопределенное множество других, как, например, есть логическое приложение, которое могло лучше подойти для проекта Лейбница, если бы он с ним был знаком, как есть социальное приложение, являющееся основанием конфуцианства, как есть астрономическое приложение, единственное, которое удалось постичь японцам [19], есть даже приложение для гадания, которое китайцы рассматривают, впрочем, как одно из самых низших из всех и которое они оставляют практиковать скитающимся жонглерам. Если бы Лейбниц вступил в прямой контакт с китайцами, то они, может быть объяснили бы ему (но понял бы он?), что те же самые цифры, которыми он пользовался, могли символизировать идеи гораздо более глубокого порядка, чем математические идеи, и что по причине такого символизма числа играли не меньшую роль в образовании идеограмм, чем в выражении пифагорейских учений (это показывает, что подобные вещи не были неизвестны западной античности). Китайцы даже могли бы принять обозначения через 0 и 1 и взять эти «чисто численные знаки» для того, чтобы символически представить метафизические идеи инь и ян (которые, однако, не имеют ничего общего с концепцией творения ex nigilo), имея все же достаточное основание предпочесть представление, исполненное «линиями» Фу-Си, как более адекватное, непосредственный предмет которого находится в метафизической области. Мы развернули этот пример, потому что он ясно показывает разницу, существующую между философским систематизмом и традиционным синтезом, между западной наукой и восточной мудростью; не трудно понять на этом примере, который для нас также имеет ценность символа, на чьей стороне оказывается непонимание и узость видения [20]. Лейбниц, претендуя на лучшее, чем у самих китайцев, понимание китайских символов, является настоящим предшественником ориенталистов, у которых, в особенности, у немцев, есть та же претензия по отношению ко всем концепциям и всем восточным учениям и которые отказываются хоть немного учитывать мнения законных представителей этих учений: мы уже цитировали случай Дойссена (Deussen), вообразившего, что он объяснил Шанкарачарья индусам, интерпретируя его через идеи Шопенгауэра; и здесь проявляется та же самая ментальность.