Что меня занимает последние 30 лет - Рикер Поль. Страница 3

Живая метафора

Теперь я переведу исследование повествовательной функции в более просторные рамки моих предшествующих работ, чтобы затем осветить те теоретические и эпистемологические предпосылки, которые со временем постоянно укреплялись и уточнялись.

Связи между проблемами, касающимися повествовательной функции, и проблемами, которые обсуждались мной в "Живой метафоре", на первый взгляд не видно:

-тогда как повествование должно быть отнесено к ряду литературных жанров, метафора на первый взгляд принадлежит к классу тропов, т. е. дискурсивных фигур;

-тогда как повествование в числе своих вариаций включает в себя такой значительный поджанр, как история, которая может претендовать на статус науки или, по меньшей мере, описания реальных событий прошлого, метафора, по-видимому, характерна только для лирической поэзии, чьи дескриптивные притязания выглядят слабыми, если вообще существуют.

Однако именно поиск и обнаружение проблем, общих этим двумя областям, несмотря на их очевидные различия, приведут нас в последней части этого очерка к более просторным философским горизонтам.

Я разделю свои замечания на две группы, согласно двум затруднениям, которые только что обрисовал. Первое касается структуры или, лучше, "смысла" имманентного самим выражениям (enonces), повествовательным или метафорическим. Второе относится к внелингвистической "референции" тех и других выражений и тем самым к их притязаниям на истину.

1. Остановимся сначала на срезе "смысла". а) Что касается общности смысла, наиболее элементарная связь между повествовательным "жанром" и метафорическим "тропом" состоит в их общей принадлежности дискурсу, т. е. формам употребления языка, равным или превышающим по измерению фразу. 2. Как мне представляется, один из первых результатов, достигнутых современными исследованиями метафоры,- это перемещение анализа из сферы слова в сферу фразы. По определениям классической риторики, восходящим к "Поэтике" Аристотеля, метафора есть перенос обычного наименования с одной вещи на другую в силу их подобия. Чтобы понять действие, порождающее такое распространение, нужно выйти за рамки слова и подняться до уровня фразы и говорить скорее не о метафоре-слове, а о метафорическом выражении. Тогда окажется, что метафора-это работа с языком, состоящая в присвоении логическим субъектом ранее несоединимых с ним предикатов. Иными словами, прежде чем стать девиантным наименованием, метафора представляет собой необычную предикацию, нарушающую устойчивость и, как говорят, семантическое пространство (pertinence) фразы в том виде, в котором оно образовано употребимыми, т. е. вошедшими в лексику обозначениями, наличными терминами. Если, таким образом, принять в качестве гипотезы, что прежде всего и главным образом метафора-это необычное атрибутирование, становится понятной суть того превращения, которому подвергаются слова в метафорическом выражении. Это "эффект смысла", вызванный потребностью сохранения семантического пространства фразы. Метафора возникает, когда мы воспринимаем сквозь новое семантическое пространство и некоторым образом под ним сопротивление слов в их обычном употреблении, следовательно, их несовместимость на уровне буквального истолкования фразы. Именно это соперничество нового метафорического пространства и буквальной несовместимости составляет особенность метафорических выражений среди всех употреблений языка на уровне фразы. б) Анализ метафоры скорее как фразы, а не как слова или, точнее, в большей мере как необычной предикации, чем как девиантного наименования, позволит перейти к сравнению теории повествования и теории метафоры. И та и другая имеют дело, по существу, с феноменом семантической инновации. Правда, повествование сразу располагается на ступени протяженного дискурса, как некая последовательность фраз, тогда как метафорическая операция, строго говоря, затрагивает только основу функционирования фразы- предикацию. Но в реальном употреблении метафорические фразы влияют на весь контекст поэмы, связующий метафоры между собой. В этом смысле можно сказать, соглашаясь с литературной критикой, что каждая метафора-это поэма в миниатюре. Параллелизм между повествованием и метафорой устанавливается, таким образом, не только на уровне дискурса- фразы, но и дискурсапоследовательности.

В рамках этого параллелизма и может быть обнаружен во всей полноте феномен семантической инновации. Это наиболее фундаментальная общая проблема и метафоры, и повествования в срезе смысла. В обоих случаях в языке возникает нечто новое- еще не сказанное, не выраженное: здесь- живая метафора, т. е. новое пространство предикации, там- сочиненная интрига, т. е. новое сочетание в интригообразовании. Но и там, и там становится различимой и приобретает делающие ее доступной анализу контуры человеческая способность к творчеству. Живая метафора и интригообразование- это как бы два окна, открытых в тайну творческой способности.

в) Если мы теперь зададимся вопросом об основаниях этой привилегии метафоры и интригообразования, нужно обратиться к функционированию продуктивного воображения и того схематизма, который представляет собой его интеллигибельную матрицу. В обоих случаях, по существу, инновация производится в языковой среде и отчасти обнаруживает, чем может быть. воображение, творящее по определенным правилам. В выстраивании интриг эта упорядоченная продуктивность выражается в непрерывном переходе от изобретения единичных интриг к образованию- посредством седиментацииповествовательной типологии. Между соблюдением норм, присущих любой повествовательной типологии, и отклонениями от них в процессе создания новых интриг разыгрывается своеобразная диалектика.

Но такого же рода диалектика возникает при рождении нового семантического пространства в новых метафорах. Аристотель говорил, что "хорошо образовывать метафоры означает обнаруживать подобное" (Poetica, 1459a 4-8). Однако что такое "обнаруживать подобное"? Если установление нового семантического пространства- это то, посредством чего выражение "творит смысл" как некое целое, уподобление состоит в сближении первоначально отдаленных терминов, внезапно оказывающихся "близкими". Уподобление, следовательно, состоит в изменении расстояния в логическом пространстве. Оно есть не что иное, как это внезапное обнаружение нового родового сходства разнородных идей.

Здесь и вступает в дело продуктивное воображение- как схематизация этой синтетической операции сближения. Воображение и есть способность к созданию новых логических видов посредством предикативной ассимиляции, созданию, несмотря на и благодаря тому, что существует исходная дифференциация терминов, препятствующая этой ассимиляции.

Однако интрига также обнаружила перед нами нечто подобное этой предикативной ассимиляции: она оказалась также чем-то вроде "взятия в совокупности", складывающего многие события в единую историю композицией достаточно разнородных факторов-обстоятельств, характеров с их проектами и мотивами, взаимодействий, включая сотрудничество или враждебность, помощь или противодействие, наконец, случайностей. Любая интрига-это такого типа синтез разнородного.

г) Если теперь мы перенесем акцент на интеллигибельный характер, присущий семантической инновации, выявится новый параллелизм между областями повествования и метафоры. Выше мы утверждали, что при исследовании истории вступает в дело весьма своеобразный вид понимания, и в связи с этим говорили о повествовательной способности понимания. Мы поддержали тезис о том, что историческое объяснение с помощью законов, регулярных причин, функций, структур соучаствует в этом повествовательном понимании. Таким образом, мы могли сказать, что чем больше объяснено, тем лучше рассказано. Тот же тезис мы поддержали в отношении структурных объяснений вымышленных повествований: выявление повествовательных кодов, лежащих, к примеру, в подоплеке народной сказки, оказалось при этом работой по рационализации на втором уровне, приложенной к пониманию первого уровня- видимой грамматики повествования.