Онтология взрыва - Футымский Игорь. Страница 30

Собственно, и дожившие до нас плоды индийской и египетской социальных инженерий - касты - сложились в первую очередь как идея расслоения по профессиональным диапазонам.

Причем профессиональные диапазоны, охватываемые разными кастами, как получилось, оказались образованными по принципу сходства или различия рациональностей как довольно-таки закрытых организмов, которые и формироваться-то должны были начинать с детства, с младенчества, чтобы вырасти в конце концов в как можно более качественный, или хотя бы во вполне удовлетворительный продукт.

Кастовость - это не такая уж и глупая геометрия социальной жизни, а о том, насколько она соответствует топологии жизненного мира, может говорить тот факт, что идея ее в той или иной степени присутствует в истории каждого этноса, и как видно, сама по себе никогда не вредила его здоровью. (Впрочем, не только в истории - ведь и сейчас известно, что сын генерала может стать только генералом - потому что у маршалов есть свои дети.)

Несмотря на то, что идея кастовости как образец идеального общественного устройства представлена, кажется, во всех утопиях, начиная с платоновского "Государства", она сложилась не как результат плановых мозговых атак интеллектуалов, а скорее как внутреннее условие устойчивости свободного рынка социальных отношений. Трудно, в сущности, и представить себе что-либо, передающее квантовую идею в области функционального многообразия человека с такой убедительной простотой, как идея кастового устройства общества, как раз и олицетворяющего это многообразие. Кастовую идею можно считать квантовым эффектом первого порядка, и чем проще функциональная стратификация общества, тем с большей отчетливостью этот эффект в нем выражен - так же, как квантовые эффекты микромира. Вот почему в современных продвинутых цивилизациях он малозаметен по сравнению, скажем с реликтовой индийской или древнеегипетской.

Малозаметен - это не значит отсутствует. Современный кастовый порядок имеет свою, сглаженную, но все же квантовую геометрию - его касты имеют гораздо менее протяженные буферные зоны между собой, а значит могут считаться гораздо более открытыми, чем реликтовые. Уменьшенные расстояния между кастами увеличивают как возможности межкастовых переходов, так и вероятности новых кастовых состояний.

Многообразие устойчивых кастовых состояний в силу квантовой топологии жизненного мира вообще должно считаться индикатором геометрического многообразия, а значит жизнеспособности вмещающего его общества. Кастовая стратификация Древней Спарты была практически вырожденной - в ней не работал антимонопольный комитет, способный ограничить статистическую монополию касты воинов. Поэтому социальной инженерии Спарты хватало для военного героизма, но в конечном счете не хватило, чтобы противостоять обладавшим гораздо более многообразной, а значит, и надежной кастовой геометрией Афинам.

Такая же история была уготована татаро-монгольскому феномену, который наводил ужас на всю Евразию неограниченными возможностями своей (тоже фактически единственной) военной касты, но был дезинтегрирован новыми для него витальными условиями, когда захваченные территории потребовалось организовать государством, таким капризным образованием, которое требует гораздо более структурированной социогеометрии, чем та, в которую эволюционировал этот феномен.

Суммируя сказанное, легко можно обнаружить в общем-то несложное геометрическое правило в пространстве жизненного мира: социальные образования в нем обладают длительной устойчивостью тогда, когда обнаруживают в себе способность накладывать свою профессиональную рациональную стратификацию на классическое шляпообразное статистическое распределение, без обрезов и провалов. Именно такую устойчивую геометрию государственного устройства, по сути дела, проповедовал Конфуций, и непонятно после этого, кем его называть как социологического мудреца: ремесленником, не знавшим социальной онтологии, или все-таки инженером, который хоть и по наитию, но учил нас глубоко правильным вещам. Кажется, ни то, ни другое его не обидело бы.

О том же глубоком интуитивном следовании геометрическим канонам устойчивости можно говорить и применительно к реликтовой индийской кастовой культуре. Классической моделью квантовой геометрии жизненного мира ее можно считать и в силу ее очевидных статистических соответствий - крайние, маргинальные касты (браминов и париев) представлены в ней существенно менее массивными количествами участниками, чем касты центральные.

Это правило, как уже говорилось, вообще работает универсально в мире рациональностей. В пространстве каждой из них мы окружены множеством обитателей той же рациональности. Но бывают рациональности очень малообитаемые, а то и необитаемые совсем для каждого того, кто попал в их пространство первым.

Г. Вейль, математик и философ, один из создателей математического аппарата революционной физики 20-го века, автор замечательных сочинений о математических сторонах философии и о философских проблемах математики, с непревосходимым знанием дела часто говорил, что если бы десять-двенадцать физиков, которые произвели революцию в физическом мышлении, вдруг какими-то силами были бы стерты с лица нашей планеты, человечество надолго осталось бы в неведении о тех возможностях человеческого мышления, которые они ему таки успели подарить (или втюрить).

Понятно, что Вейль не был столь наивен, чтобы использовать сослагательное наклонение в качестве угрозы, но как образ оно работает хорошо. Можно считать, что Вейлю этим образом удалось хорошо передать ту хрупкую уникальность мышления, которая соответствует созданию новых рациональных образов. Если бы Вейль сказал то же о прорыве в новую эстетику, начало которому положили импрессионисты в 19-м веке, он бы оказался прав не менее.

Считается, что Эйштейн первым заложил континуумальный "театр абсурда" в современном мышлении (и при этом был удачлив в своем начинании). Видимо, это так и было, если не считать неправдоподобно для своего времени дерзкие геометрически-метафизические мысли далматинца Р.Босковича из 18-го века, да Ницше, который верил Босковичу, да Маха, который, по признанию Эйнштейн, не был таким уж "жалким философом", каким его из корпоративной ненависти еще недавно любили называть профессиональные марксисты-ленинисты, а остановился перед самой дверью в теорию относительности, а то и приоткрыл ее чуть-чуть. (Ведь и до Колумба, как это выяснилось, в Америке бывали европейцы, но открыл ее все-таки Колумб).

Мышление Эйнштейна (как это очень быстро, не дожидаясь традиционных для таких случаев "долгих десятилетий", выяснилось), конечно же, не было абсурдным. Но коллективизация его мышления, равно как и мышления де Бройля, Бора, Шредингера, Гейзенберга, Дирака, довольно долгое время оставалась уделом happy few - избранного меньшинства физиков и математиков (и, если считать Ортегу-и-Гассета, то и философов) - даже через 15 лет после появления специальной теории относительности о ней ничего не было сказано в официальном представлении Эйнштейна, что свидетельствовало о ее официальном статусе на то время.

Это меньшинство и составило маргинальную зону того способа мышления, который для наших многообразных применений выстраивает логику причинности и логику геометрической картины нашего мира. Находясь на значительном удалении от устойчивого среднего значения этой рациональности, основанной, как уже было сказано, на геометрии корпускулярного мира, эта зона оказалась вблизи нового устойчивого уровня пространства рациональностей - континуумального мышления, каковой на правах первопроходцев и заселила собой. Похоже, высадка этого десанта по своим последствиям по крайней мере не уступила той, что состоялась с участием Колумба в 1492-м.

Мы уже говорили, что каждое новое поколение вносит свои изменения в способ понимания мира. Это значит, что оно продолжает путь, проложенный маргинальной зоной предыдущего поколения. Это значит, что оно увеличивает заселенность нового уровня рациональности. Это значит, что оно коллективизирует этот уровень.