Онтология взрыва - Футымский Игорь. Страница 34

Каждый из нас находится в центре выпитого им пива или прочитанных книг. А как указать на центр для усредненных обстоятельств общего для нас мира? Разве как на среднего человека? - существует и такой, но он - человек виртуальный, а виртуальную реальность, все-таки, как уже говорилось, потому и назвали виртуальной, что она не столь реальна, как реальность реальная.

Децентрический мир - это мир значимостей ("Кажущийся" мир есть единственный: "истинный мир" только прилган к нему", сказал Ницше). Мир каждого из нас настолько же реален для нас, насколько реальны противодействие или помощь нам его обстоятельств. А наш общий мир, в котором мы вынуждены считаться с отношением к миру своих ближних, настолько реален, насколько много общего между нами. Чем этого общего больше, тем больше наш личный мир воспринимается нами как общий мир. Но чем больше появляется в нашей жизни обстоятельств, отличающих нас от других, тем домашнее и ближе нам кажется свой собственный мир, и тем напряженнее при этом мы ищем связей с личными мирами наших ближних, а потому тем ценнее нам становится содержание чужих миров: находя дороги к ним, мы так или иначе приобретаем их в свое пользование.

Если вспомнить агрокультурные рекомендации, которые дает для сеятелей идей святое писание, можно сказать, что семена новых идей, предлагаюших новое лицо истины, обречены не давать обильных всходов и оставаться достоянием редких маргиналов до тех пор, пока поле, на которое они время от времени падают, оставается невспаханным. А эстетические поля, на которых вырастает наша восприимчивость к новым идеям и образам, вспахивает искусство. И не известно, какова была бы судьба релятивистских идей, если бы не новое искусство конца 19-го века ("Впечатление: Восход солнца" Моне и все, что за ним последовало), которое хорошо потрудилось над совершенно новой эстетикой - эстетикой атакующего релятивизма, полем будущего нового мышления.

Вот что забавно: на 1872 год от РХ приходятся три знаменитых программы: упомянутое "Впечатление:" Моне, "Рождение трагедии из духа музыки" Ницше и "Эрлангенскую программу" Феликса Клейна. Если История нас чему-то учит, так это в первую очередь тому, что она не раздаривает такие совпадения просто так!

Но говорить о новой эстетике - это значит, по сути, говорить о новой геометрии. Новое искусство обнажило следующее обстоятельство, которое, как со временем выяснилось, стало геометрическим обстоятельством нового способа воспринимать мир: обнаружилось, что для эстетически и этически значимых вещей не существует выделенной, центральной, или истинной системы отсчета. К началу нового, 20-го века децентрическая геометрия истины уже не казалась эстетически неприемлемой. И все же интересно, что переходные процедуры между равноправными системами отсчета (преобразования Лоренца) появились раньше, чем кто-то смог понять, что они могут что-то совершенно новое сказать об устройстве мира.

Вошедшая в историю растерянность Лоренца по поводу совершенно формально полученных им из уравнений Максвелла преобразований лучше всего свидетельствует о том, как мало бывает одних только фактов для того, чтобы понять, что они значат, и как много значит наш рациональный консерватизм для того, чтобы не дать нам увидеть, что же скрывают в себе добытые нами факты.

Уравнения Максвелла - это тоже добытые нами факты, и как теперь уже видно, в них с самого начало было спрятано все, что образует идею континуумального мира: и инвариантность скорости света, и пространственно-временной континуум, и децентрическая геометрия истины, и неэвклидова геометрия Минковского, и идея геометризации физики, и даже преобразования Лоренца (в сущности, можно смело идти дальше и утверждать, что в силу самого нового формата реальности, который и делает возможными уравнения Максвелла, в них содержалось даже большее - и квантовая идея, и идея геометризации реальности, и идея метрических слоев). Все это постепенно вынималось из фарадеевского рисунка магнитного поля (потому что именно из него произошли уравнения Максвелла) как из цилиндра фокусника и прирастало к традиции континуумального мышления точно так же, как прирастают одно к другому годовые кольца дерева.

По сути дела, уравнения Максвелла дали вполне конкретную форму для знаменитого вопроса Канта, своим автором честно оставленного без ответа: "Как возможна метафизика?" Когда Кант сформулировал свой вопрос, он, к сожалению, не располагал каким-то особенно сильным фактом, чтобы свести свой вопрос к простой и конкретной форме, конкретному факту, который бы не давал успокоиться и заставлял искать удовлетворительно глубокое объяснение себя. То есть, Канту, в сущности, не за что было зацепиться, чтобы иметь шанс получить какой-либо другой ответ на свой вопрос, кроме никакого.

Такой факт появился благодаря усилиям Фарадея и Максвелла в очень компактном и возбуждающем виде уравнений последнего. По сути, они и стали прежде всего не столько теорией, сколько фактом, фактом-возбудителем, как выяснилось со временем, содержавшим в себе гораздо более парадоксального, чем

это можно было рассмотреть сразу. По крайней мере, далеко не сразу выяснилось, что удовлетворительно глубокое объяснение всего, что содержал в себе этот факт, должно потребовать совершенно нового формата реальности, а значит, нового формата метафизики.

Именно поэтому после опилок Фарадея и уравнений Максвелла по-декартовски генально-простая форма кантовского вопроса могла считаться вновь ожившей - теперь по отношению к новому, сингулярному факту - факту континуумальной реальности. С этих пор вопрос Канта нужно было задавать в новой, предельно конкретной форме: "Как возможны уравнения Максвелла?" С этого вопроса, пусть даже и не озвученного сразу никем, но возникшего автоматически вслед за Уравнениями, можно считать открытым не внутриутробный, но атмосферный уже период развития континуумального мышления.

(Уравнения Максвелла - это, конечно, совсем не единственный и не особенный факт, заставляющий переосмысливать действующий формат реальности. Просто ему повезло в ряду упрямых фактов, настойчиво подталкивающих к этому, оказаться на поверхности внимания и первым попасть

под кантовский вопрос. Были, однако, и другие факты (кстати, и сих пор оставшиеся без достаточно вразумительного объяснения). Среди них - факт атома.

Почему ни Мах, ни Ницше не приняли того образа атома, который сложился к началу 20-го века в среде неравнодушных к атому профессионалов, так что сложилось впечатление, будто эти двое несчастных так и смогли понять этот такой очевидный физический объект как реальность? Да потому что они не склонны были разделять примитивное, корпускулярное представление об атоме, наполненное неразрешимыми противоречиями, и потому, что представление об атоме как о континуумальной сингулярности не только ближе, чем корпускулярный атом, к жизни, но и совсем близко к утверждению, что атомов вовсе нет.

Во всей этой логической цепочке открытий спрятаны свои сюрпризы - может быть, тоже очень слабозаметные при первом взгляде на нее. Дело в том, что, применив идею геометризации по отношению к миру физических событий, мы, в сущности, теряем возможность отказаться от применения ее ко всему Универсуму, то есть, и к жизненному миру в том числе, потому что континуумальное мышление, образующее эту идею, оставляет открытым конец этой цепочки на границе физического мира (а значит, и возможность расширять эту идею куда глаза глядят).

Значит ли это, что в жизненном мире безусловно возможны переходные процедуры между геометрически децентрированными системами отсчета (то есть, попросту говоря, между конкретными людьми), и значит ли это, что в жизненном мире возможны все же какие-то инварианты, как в пространстве Минковского об этом, пожалуй, трудно судить (опыт Ортеги-и- Гассета в попытке ответить на этот вопрос, впрочем, способен, кажется, внушить вполне определенный оптимизм). Да и потом, лучшим ответом было бы указание на конкретные процедуры и инварианты. Но вне зависимости от ответа на этот вопрос универсальным остается геометрический факт различных положений разных людей в пространстве жизненного мира.