Курс истории древней философии - Трубецкой Николай Сергеевич. Страница 108
Но, так как практически невозможно жить в абсолютном бездействии, то мудрый будет действовать, сообразуясь с законами и обычаями, следуя вероятию (τοιζ φαινομενοιζ αχολουθειν), ρознавая вполне, что такое поведение не основано на каком-либо твердом убеждении. Итак, надо жить сообразно здравому смыслу – жить, как все.
Как я говорил, философия Пиррона связывается отчасти с мегарской школой. Но все же и по тем скудным сведениям, которые сохранились до нас, можно видеть, что скептицизм возник не из диалектики, а скорее из утомления диалектикой, из отвращения к ней. Тимон с наибольшей злобой нападал на диалектиков и даже с позднейшими диалектиками расходился из-за того, что они обосновывали свой скептицизм диалектическими аргументами.
Скептицизм Пиррона имел явно практический, а не диалектический интерес. В нем утомленная мысль думала найти твердый оплот, окончательное успокоение от вопросов и сомнений ума и сердца. Лучше стоической и эпикурейской физики эта проповедь абсолютного неведения должна была обосновать философское равнодушие, породить в человеческой душе прозрение суеты мирской – совершенное безучастие и спокойствие духа. Как стоики и эпикурейцы, так и скептики думали постоянным размышлением достичь этого желанного состояния. Позднейшие писатели сообщают о том, как Пиррон восхищался факирами и как он однажды во время бурного плавания ставил в пример перепуганным путешественникам поросенка, который тут же спокойно ел посыпанную ему пищу. Другой раз Пиррон шел по пути со своим учителем Анаксархом, который упал в болото и так глубоко, что не мог выкарабкаться. Пиррон невозмутимо продолжал свой путь. Многие порицали его за такой поступок, но Анаксарх, выбравшись из болота, хвалил его за невозмутимость. Но практически такая αταραξια νевозможна. Тот же Диоген Лаэрций передает, что однажды Пиррон забрался на дерево, испугавшись собаки. И когда над ним смеялись, он сказал, что если мы по слабости не можем иногда противиться инстинктам, то мы должны постараться хотя бы разум наш согласовать с действительностью.
Скептиков некоторые упрекали в том, что они противоречат здравому смыслу. Наоборот, здравый смысл был основным житейским принципом старых и новых скептиков, для которых нет ничего, кроме видимости и вероятия.
Вскоре после Пиррона, очевидно, под его влиянием, а также под влиянием его ученика Тимона, развился близкий к Пирронову теоретический скептицизм в Академии.
Аркесилай, деятельность которого относится к половине ΙIΙ βека, преемник Кратеса в управлении академической школой, был основателем «второй Академии». С его учением мы знакомы крайне недостаточно; сам он ничего не писал, и сами древние знали о нем лишь из третьих рук. Но все же известно, что он был основателем скептического учения в Академии; вернее, он развил скептические элементы платоновской диалектики.
Аркезилай полемизировал против догматизма своих противников, главным образом – против стоического учения о ταληπτιχη – νепосредственной очевидности, непосредственного убеждения в действительности предмета. Это учение особенно противоречило его основному принципу. Аркесилай отрицал возможность познавать истину чувственным или рациональным путем – sensibus aut animo. Против стоиков он выставлял главным образом то возражение, что нет представлений, которые бы имели в себе верный признак своей истинности. Он также оспаривал физику и богословие стоиков и вместе с Пирроном проповедовал εποχη – βоздержание от суждения, отвергая всякое общение с мирской суетой. Но невозможность поведения, учил Аркесилай, вовсе не вытекает из невозможности знания, как утверждали догматики: для разумного действия достаточно вероятия – πιστιζ; πаз мы сознаем недостаточность наших знаний, мы должны следовать здравому смыслу.
Ближайшие преемники Аркесилая были незначительны. Лишь век спустя Карнеад (214–129), уроженец Кирены, остроумнейший мыслитель нашего периода, придал новый блеск школе. Недаром его называли основателем третьей Академии. Он, так же как и Аркесилай, ничего не писал, и сведения о нем мы имеем уже из третьих рук.
Карнеад, как и Аркесилай, оспаривал преимущественно стоиков: но он разобрал вопрос о возможности познания более систематично и шире захватил его, определив вместе с тем точнее степени и условия вероятия, заступившего место истины в скептических школах.
Он доказывал невозможность истинного представления на том основании, что мы не имеем возможности отличить его от ложного. Может быть, в этом положении сказалось влияние Платона; в «Теэтете» есть такого рода аргументы. Затем Карнеад утверждал, что нет истинного доказательства. Всякое доказательство или опирается на какое-нибудь другое доказательство, или основывается на недоказанном. Но надо сказать, что последнее положение обращалось и против него самого.
Особенно известен был Карнеад как критик предшествовавших философских школ. Он недаром славился в древности как искуснейший диалектик. И эта критическая работа является замечательно типичной для разбираемого нами периода: она была едва ли не самой важной и плодотворной из всей деятельности Карнеада. Критика Карнеада имела громадное влияние: благодаря ей все догматические школы значительно сбавили свои притязания, сплотились теснее, утратили свою замкнутость. Таким образом Карнеад много способствовал развитию эклектизма. В то же время его учение, как и теоретический скептицизм вообще, невольно заставляло мысль искать истины глубже разума – в области, недоступной его сомнениям.
В высшей степени важна религиозная, богословская критика Карнеада. Он опровергал телеологию стоиков. Невозможно, говорит он, из частного знания явлений природы доказывать ее разумность и ее целесообразность: мы можем приписывать ей цели, которых она не имеет, и там, где их вовсе нет. Далее, неизвестно еще, есть ли само понятие разумности, высшее для человека, нечто абсолютно высшее для Вселенной – мирового целого. Это будет своего рода антропоморфизм. Карнеад также критиковал это предположение высшего Разума, исходя из пессимистического рассмотрения зол в природе. Самый разум в человеке, который стоики ставили так высоко, не являлся ему доказательством телеологического устройства вещей: ведь и разум человека глубоко несовершенен и постоянно заблуждается. Наконец, Карнеад критиковал и само понятие Бога: в этом отношении его можно назвать «Штраусом древности». Он указывал на те противоречия, с которыми неизбежно сталкивается человеческий рассудок, когда начинает рассуждать о божестве. Если божество бесконечно, то оно не имеет личности, не может быть индивидуальным существом: всякое существо есть нечто; а бесконечное, всеобъемлющее – не есть определенное нечто. С другой стороны, если божество конечно, то оно ограничено, делимо, а следовательно – несовершенно, не обладает вечностью и бессмертием.
Эта критика имела весьма существенное значение и указывает на пробуждение богословской мысли. Она дала сильный толчок умозрительному богословию позднейших платоников, заставив их возвыситься над противоречиями отвлеченных понятий рассудка, искать Бога выше этих понятий. Эта критика подготовила неоплатонизм. Мы не можем здесь распространяться о критике политеизма, мантики и языческой обрядности, – критике, принесшей столь же большую пользу.
Не менее замечательна критика Карнеада и в области этики. Будучи послом в Риме, он привлек небывалое стечение публики, произнесши в два дня две блестящие речи – одну за, другую – против справедливости (justitiam, quam pridie laudaverat – sustulit). В блестящей аргументации он раскрывает все противоречия, связанные с отвлеченным понятием нравственного закона.
Но деятельность Карнеада не ограничивалась отрицанием. Проповедуя воздержание от суждения (εποχη) οодобно другим скептикам, он в то же время развил учение о различных степенях вероятия, в чем, очевидно, он уклонился от первоначальной скептической школы. Вообще, надо сказать, что так как скептицизм преследовал исключительно практический интерес, то этот интерес умерял его, нередко связывал, подрезывал ему крылья и не давал ему идти до конца. Как мы увидим, сама Академия кончила тем, что отреклась от скептицизма во имя жизненных потребностей и перешла к систематическому эклектизму.