Социальная психология и история - Поршнев Борис Федорович. Страница 37

Валлон с полным основанием утверждает и подчеркивает, что это образование пар ни в коем случае не восходит к ассоциированию объектов или терминов ни по сходству или смежности, ни по контрасту. Логическая природа этой пары состоит именно в том, что она элементарна, а не сдвоена, т.е. что сутью ее является сам мост между берегами: она есть та структура, вне которой соединяемые элементы вообще не могли бы быть мыслимы или представлены порознь. Психический механизм возникновения этой операции, по мнению Валлона, еще ждет своего объяснения.

Мы можем добавить, что и физиология высшей нервной деятельности пока не знает подступов к этой загадке. Данная умственная операция, которую в плане генетической логики мы называем дипластией, это — совершенно не то, что в физиологии называется условнорефлекторными, или временными, связями. Элементы, объединяемые дипластией, могут как находиться в тех или иных объективных отношениях, так и не иметь никакой объективной связи между собой, т.е. составлять абсурд — специфическую возможность только человеческого ума.

Ниже мы еще вернемся к этой проблеме психологии и логики. Сейчас нам важно подчеркнуть, что тут мы сталкиваемся с явлением, по-своему противоположным эхолалии. Если при эхолалии человек непроизвольно повторяет слышимые слова, то существуют другие нарушения работы человеческого мозга, когда человек как раз не в состоянии повторить слово и употребляет вместо него совершенно другое, которое может оказаться как ассоциативно связанным с первым, так и вовсе не связанным. Это явление называется парафазией (или парафразией). Оно-то и может быть сближено с тем древним или даже древнейшим пластом формирования человеческой логики, который находит отражение в образовании бинарных сочетаний, пар, дипластий. Но надо снова подчеркнуть, что в целом их физиологическая и психологическая природа — нерешенная загадка.

Одно ясно: эти зачаточные механизмы речи и языка, мысли и абсурда не могли бы возникнуть в замкнутом индивидуальном сознании. Их нельзя вывести просто из дальнейшей эволюции функций центральной нервной системы отдельного организма. Они — продукт межиндивидуального общения. В конечном счете они — продукт взаимоотношений не особей, а общностей.

Если лингвист не придает специального значения такому явлению, как непонимание чужой речи, ибо его интересует только и исключительно понятный и принятый сигнал, то для социального психолога непонимание оказывается весьма важным аспектом речевого общения. А именно непонимание само есть определенное человеческое отношение. Его никак нельзя обобщить с непониманием собакой человеческой речи. Дело в том, что у собаки вообще нет понимания речи — даже тех слов или предложений, на которые она точно реагирует. Они для нее сигналы, а не символы. Она не может воспроизвести их ни подобными звуками, ни переведя на какие-либо иные знаки, а лишь производит в ответ те или иные действия. Непонимание принадлежит целиком к сфере взаимоотношений человеческих языков и культур.

Явление непонимания можно разбить на четыре разных уровня.

1. Фонетический уровень. Это значит, что слушающий речь располагает не тем набором обычно дифференцируемых фонем, как говорящий. Слышимые звуки сливаются в трудно различимый или вовсе неразличимый поток. Фонетическое непонимание имеет диапазон от незначительного (например, в произнесении некоторых слов) до полного. Это значит, что группа А в той или иной мере защищена от речевого воздействия группы В. Невнятные слова могут вызывать реакцию смеха или раздражения вместо адекватного реагирования по смыслу.

2. Семантический уровень. Группа людей, говорящая на арго или условном жаргоне, пользуется теми же словами, что и все окружающие, но использует их для обозначения других понятий и предметов. С другой стороны, в двух родственных языках, например, в русском и польском, многие тождественные слова имеют различный смысл. Если обобщить эти Два примера, можно сказать, что смысловое, или семантическое, непонимание является или искусственным или исторически развившимся средством затруднения языкового общения.

3. Синтаксический уровень. Я обязан понять и, следовательно, отразить в каком-то ответе или действии только то словесное обращение, которое подчинено установленной грамматической структуре. В противном случае я вправе третировать обращающегося как невежду или иностранца, а в случае глубокого нарушения грамматики не находить смысла в этих словах и, следовательно, игнорировать их.

4. Логический уровень. Я точно так же не принужден считаться с силой чужих слов, если не вижу в них логики. На речь противоречивую следует реакция смеха или раздражения. Это — как бы разоблачение “не нашего”, “чужого”, хотя и замаскировавшегося в нашу речь.

Фонетические, семантические, грамматические расхождения иногда формируют лишь частичное непонимание между соседними языково-культурными общностями, но чем более они углубляются, тем выше стена, пресекающая языковое общение. Как видим, множественность существующих на земле языков и диалектов по праву привлекает внимание социальной психологии. Это сплошная сеть “мы” и “они”. Ребенок вместе с языком получает от родителей не только средства общения, но и защиту от речевого воздействия огромного числа других людей — защиту в форме “непонимания” их речи. Лингвистика никогда не подходила к своему предмету с этой стороны.

Заражение: подражание и внушение

Как было отмечено выше, там, где налицо наиболее обнаженное и простое по структуре “мы”, открывается простор для действия таких социально-психических механизмов, как взаимное заражение. Зарубежная социальная психология в подавляющей степени даже сводила свой объект к этой проблеме заражения. Можно согласиться лишь с тем, что это психическое явление заложено очень глубоко и по своему происхождению является очень древним.

Но для современной общественной жизни, пожалуй, более характерен отказ индивида поддаться непроизвольному заражению. Чем выше уровень развития общества и вместе с тем самого человека, тем критичнее последний по отношению к силам, автоматически увлекающим его на путь тех или иных действий и переживаний. В своем месте мы отметили, что он принадлежит одновременно ко многим общностям, многим “мы”. Тем самым ни одна из них не отгораживает его монопольно, и он в своем сознании как бы непрерывно производит выбор того или иного “мы”, которое в данный момент будет определять его поведение и чувства. Иными словами, развитый человек нуждается в убеждении, а автоматическое заражение действует на него ослаблено или вовсе не действует. Однако когда это соответствует его убеждению, он может весьма охотно поддаваться заражающему действию данной человеческой среды, того или иного данного “мы”.

Читатель легко подберет в своей памяти иллюстрации, начиная от значительнейших явлений, как взаимное увлечение к подвигу бойцов на фронте личным примером и боевым кличем, как взлет трудового энтузиазма на массовых стройках и работах, и кончая такими не очень существенными психологическими фактами, как взаимное заражение волнением “болельщиков” на стадионе. В гораздо более ослабленной, подчас почти неуловимой форме закономерность заражения действует во всей окружающей нас жизни, действовала на всем протяжении истории. И чем глубже в прошлое, тем в общем обнаженнее.

В явлении психического заражения в коллективе, в той или иной общности, следует, в сущности, различать два разных явления. Их можно определить как внушение и подражание.

Внушение осуществляется почти только через посредство речи, т.е. его механизмом является слово. Напротив, подражание в общем является подражанием действию, поступку, мимике и пантомимике, одежде и лишь в качестве частного подражательного акта выступает речеподражание — будь то совсем непроизвольное (эхолалия), будь то под контролем сознания. Иначе говоря, внушение специфически человечно, подражание восходит к физиологическому явлению, общему для всех высших животных, хотя и может принимать специфически человеческое направление.