Пастор ущелья Джекмана - Дойл Артур Игнатиус Конан. Страница 4

— На наш лагерь снизошло бы, ребята, благословение господне, — сказал он, — будь у нас по воскресеньям организована хоть какая-нибудь церковная служба. Мы никак не отмечаем воскресного дня, разве что больше, чем в будни, пьем виски и играем в карты; продолжать в этаком духе — значит искушать провидение.

— Но у нас нет священника, — возразил кто-то из толпы.

— Молчи, дурак, — заворчал на того сосед. — Разве нет у нас человека, который стоит трех священников? Да из него священные тексты выплескиваются, что глина из твоего лотка. Чего тебе еще надо?

— У нас нет церкви, — не унимался первый.

— Службу можно проводить под открытым небом, — предложил еще кто-то.

— Или на складе Уобэрна, — подхватили в толпе.

— Или в салуне Адамса.

Последнее предложение было встречено гулом одобрения, из чего следовало, что большинство склонно считать салун наиболее подходящим местом. И когда из салуна были вынесены стол и прочая мебель, он оказался достаточно просторным, чтобы вместить все население ущелья. Бочки со спиртным хозяева составили в одном конце помещения таким образом, что получилось некое подобие кафедры проповедника.

Поначалу все эти приготовления не вызывали особого энтузиазма у обитателей ущелья. Но когда стало известно, что Элайес Б. Хопкинс после службы намеревается обратиться к публике с речью, интерес к предстоящему событию заметно возрос. Настоящая проповедь была для всех старателей делом необычным, а проповедь, прочитанная собственным пастором, казалась необычной вдвойне. Ходили слухи, что проповедь будет сдобрена примерами из местной жизни, а ее мораль оживлена острыми выпадами в адрес определенных личностей. Люди начали опасаться, что не смогут попасть на службу, и к братьям Адамсам стали поступать многочисленные заявки с просьбой забронировать места. Лишь после убедительных разъяснений о том, что мест хватит на всех и с избытком, лагерь угомонился и старатели принялись спокойно дожидаться предстоящей церемонии.

То, что салун был таким вместительным, оказалось очень кстати, поскольку собрание в то воскресное утро было самым большим за всю историю ущелья Джекмана. Сначала думали, что собралось все без исключения население ущелья, но потом выяснилось, что это не совсем так. Мол и Филлипс, оказывается, накануне отправились в горы на разведку золотоносных участков и еще не вернулись, а Уобэрн, хранитель золота, не мог оставить своего склада. Его попечению было вверено небывало большое количество драгоценного металла, и он остался на своем посту, считая, что ответственность его слишком велика, чтобы отвлекаться на пустяки.

За исключением этих трех человек все обитатели ущелья в чистых красных рубахах и с приличествующими случаю дополнениями к своим туалетам степенно двигались беспорядочными группами по глинистой дорожке, ведущей к салуну.

Внутри этого помещения были наспех сколочены скамьи, а у двери стоял пастор, встречая всех добродушной улыбкой.

— Доброе утро, ребята, — приветствовал он каждую приближающуюся группу. — Заходите, заходите. Не пожалеете, что сегодня пришли сюда. Пистолеты складывайте вот в ту бочку, что у входа; заберете их потом, когда все закончится; негоже входить с оружием в мирный храм.

Его просьбе послушно подчинялись, и еще до того, как последний прихожанин зашел в салун, в бочке-хранилище образовалась небывалая коллекция холодного и огнестрельного оружия. Когда собрались все, двери салуна были закрыты и началась служба — первая и последняя в ущелье Джекмана. Погода была знойная, а воздух в салуне — спертый, но старатели слушали с примерным вниманием. В этой ситуации был элемент необычности, который всегда притягателен. Одни присутствовали на церковной службе впервые в жизни, другим она напоминала иную страну, иные времена. Если не считать склонности непосвященных аплодировать в конце определенных молитв в знак симпатии выраженным мыслям, ни одна из церковных конгрегаций не могла вести себя пристойнее, чем наша. Когда, однако, Элайес Б. Хопкинс, взирая на нас с высоты бочковой трибуны, начал свое обращение, в салуне послышался гул голосов заинтригованной публики.

В честь торжественного случая Хопкинс был одет с особой тщательностью. На нем были молескиновые брюки и вельветовая блузка, перехваченная кушаком из китайского шелка, в левой руке он держал шляпу из листьев веерной пальмы. Свою речь он начал тихим голосом, часто, как было замечено, поглядывая в небольшое отверстие, заменяющее окно в салуне и расположенное над головами сидящей внизу публики.

— Я наставил вас на путь истинный, — заявил он в своем обращении. — С моей помощью вы поставлены теперь в нужную колею и не выбиваетесь из нее. — После этих слов он в течение нескольких секунд очень пристально глядел в окно. — Вы познали трезвость и трудолюбие, с помощью которых всегда сможете возместить любые потери, которые только выпадут на вашу долю. Я думаю, что ни один из вас не забудет моего пребывания в этом лагере.

Он сделал паузу, и в тихом летнем воздухе прозвучали три револьверных выстрела.

— Сидите на месте, дьявол вас дери! — загремел голос нашего проповедника в то время, как возбужденная выстрелами публика поднялась было на ноги. — Кто двинется с места, тот сдохнет! Двери заперты снаружи, и вам не выбраться отсюда. Сядьте на место, тупые святоши! На место, собаки, или я стреляю!

В изумлении и страхе сели мы снова на свои места, тупо тараща глаза на нашего пастора и друг на друга. Элайес Б. Хопкинс, лицо и даже фигура которого, казалось, претерпели поразительную метаморфозу, свирепо смотрел на нас с высоты своей доминирующей позиции. На его лице играла презрительная усмешка.

— Ваша жизнь в моих руках, — заметил он.

И только тут мы увидели, что в руке он держит большой револьвер, а рукоятка торчит у него из-под кушака.

— Я вооружен, а вы нет. Тот, кто пошевелится или заговорит, тотчас умрет. Сидите смирно, и я не трону вас. Вы должны просидеть здесь час. Эх вы, дураки (презрительное шипение, с которым он произнес эти слова, звучало потом в наших ушах не один день), — вы, верно, и не подозреваете, кто вас так облапошил? Кто несколько месяцев изображал перед вами пастора и святошу? Носатый Джим, макаки вы этакие! А Филлипс и Мол — это двое моих верных помощников. Теперь они с вашим золотом ушли далеко в горы. ЭйПрекрати! — последние слова были обращены к одному беспокойному старателю, который мгновенно присмирел под яростным взглядом разбойника и дулом его револьвера.

— Через час они будут в безопасности от любой погони, и мой вам совет — не усугублять своего положения и не преследовать нас, а не то вы можете потерять нечто большее, чем свои деньги. Моя лошадь привязана за той дверью, что позади меня. Когда придет время я выйду через эту дверь, запру вас снаружи и уберусь восвояси. После этого можете выползать отсюда, как сможете. Больше мне нечего вам сказать, разве только что вы — самое большое стадо ослов в сапогах.

Последующих шестидесяти долгих минут нам вполне хватило, чтобы мысленно согласиться с таким откровенным мнением о нас. Перед решительным и отчаянным разбойником мы были бессильны. Конечно, если бы мы все одновременно бросились на него, то могли бы его смять ценой жизни восьми или десяти из нас.

Но как можно организовать подобный штурм, не имея возможности переговариваться? Да и кто бы решился, предпринять подобное действие, не будучи уверен, что его поддержат остальные? Нам ничего не оставалось, как подчиниться.

Казалось, что прошло трижды по часу, когда наконец разбойник закрыл крышку своих часов, спустился с бочки, подошел к двери, не сводя с нас своего оружия, и быстро выскользнул из салуна. Мы услышали скрежет ржавого замка и топот копыт лошади, галопом уносящей разбойника из ущелья.

Я уже говорил, что в течение нескольких последних недель брань звучала в нашем лагере очень редко. За полчаса мы наверстали упущенное. Такой изысканной и прочувствованной ругани я в жизни не слыхивал. Когда наконец нам удалось снять дверь с петель, разбойников с их добычей и след простыл; нам больше не суждено было увидеть ни самих злодеев, ни нашего золота. Бедняга Уобэрн, оказавшийся верным своему долгу, лежал с простреленной головой на пороге опустошенного склада.