Как можно быть язычником - де Бенуа Ален. Страница 40

Было бы понятно, если бы Яхве исправлял какую-то конкретную несправедливость, если бы он противодействовал неправильному использованию власти, которое возможно всегда. Но речь идёт совсем о другом. Яхве осуждает не злоупотребление властью, а саму власть. Для библейской мысли человеческая власть, утверждающая свою самостоятельность, плоха по своей природе, по своей сути. «Справедливый» является не справедливым и слабым. Он справедлив, потому что он слаб, по причине самой своей слабости, так же как сильный плох по причине самой своей силы. Поэтому Библия прославляет не столько слабого, сколько саму слабость. Прочтем Псалом 118. В нём автор проводит логическую параллель между справедливым человеком, хранящим заповеди Яхве, и «странником» на земле (стих 19), преследуемым, унижаемым, презираемым. Это состояние, в котором находится автор псалма, является для него благодатью. В противном случае оно было бы необъяснимо. Бог не может ошибаться, и, с другой стороны, слабость не может быть злом. Поэтому неизбежно следует, что сильный торжествует только внешне. И какая внешность может быть лучше, чем его собственная сила? Здесь мы видим в целом выворачивание причинно-следственной связи, присущее этой литературе: именно потому, что псалмопевец чувствует себя странником, униженным, преследуемым, он преобразует своё бесчестие в благодать, используя единственное доступное ему средство — видеть в этом следствие высшей воли Яхве. И так же, как постигающее его несчастье является наиболее верным признаком его избрания, «торжество» сильных является не менее верным признаком их порочности и предвестием их наказания. Подобное истолкование распространяется и на прошлые события. Моисей, избранный Яхве для получения Откровения на Синае, мог быть только лишь великим униженным, великим обездоленным, «кротчайшим из всех людей на земле» (Числ. 12, 3) — и именно по причине этой кротости люди сохранили память о нём. Согласно воле Яхве, последние всегда будут первыми. В этом смысле Яхве безусловно является богом мщения. Он осуществит в историческом абсолюте то, что его создания никогда не могли бы осуществить в их собственной исторической относительности (см. Книгу пророка Иеремии). Метафизика мщения, идеология обиды как источник переоценки всех ценностей, как источник замены положительного отрицательным, находят в этой системе своё наиболее прочное основание. Мстительность порождает неспокойную совесть, которая подразумевает идею греха. Навязывание чувства вины — лишь средство, единственное средство, которым располагает тот, кто сам чувствует себя жертвой «несправедливой» власти, чтобы убедить себя в полном возмещении за своё состояние и, одновременно с этим, чтобы ослабить сильного, заразив его сомнением в причинах своей силы.

Хотя, в конечном счёте, библейская мысль о том, что справедливо, по сути справедливо, чтобы первые были последними, а последние первыми, стремится опереться на понятие «любви», эта любовь постоянно ограничивается нетерпимостью, которая является её относительной антитезой и чей очень современный светский вариант представляет известное высказывание о свободе, которая не должна распространяться на «врагов свободы». В христианстве конечным выражением этой идеи являются заповеди блаженства (Мат. 5, 3-12; Лук. 6, 20–26) — настоящая программа переоценки всех ценностей и, прежде всего, переоценки классического уравнения язычества: «хороший = знатный = могущественный = прекрасный = счастливый = бого-возлюбленный» (Ницше, «К генеалогии морали»): «Только одни отверженные являются хорошими; только бедные, бессильные, незнатные являются хорошими; только страждущие, терпящие лишения, больные, уродливые суть единственно благочестивые, единственно набожные, им только и принадлежит блаженство, — вы же, знатные и могущественные, вы, на веки вечные злые, жестокие, похотливые, ненасытные, безбожные, и вы до скончания времён будете злосчастными, проклятыми и осуждёнными!» (там же).

Макс Вебер, как и Ницше, увидел в Нагорной проповеди набросок идеологии восстания рабов. Новый Завет с тонкостью разрабатывает связанные с ней темы, такие как проклятие «богатым», безнравственность материальных приобретений и т. д. Своим ученикам Иисус заявляет: «Вы знаете, что почитающиеся князьями народов господствуют над ними, и вельможи их властвуют ими; но между вами да не будет так: а кто хочет быть большим между вами, да будет вам слугою; и кто хочет быть первым между вами, да будет всем рабом» (Map. 10, 42–44). Эта тема возникает несколько раз, особенно у Матфея (20, 25–27). Мы обнаруживаем отголосок этой социальной морали у Отцов Церкви — и далее, до теории ценности Фомы Аквинского, которая уже предвещает Рикардо и Карла Маркса. Известно, что в первые века своего существования христианство обращалось к деклассированным и невежественным элементам: «Во втором и даже третьем веке христианская церковь была ещё в целом (хотя и со многими исключениями) армией обездоленных» (E.R. Dodds, Paiens et chretiens dans un age d'angoisse, Pense sauvage, Claix, 1979, 151). Эта черта, впрочем, способствовала её успеху, потому что позволяла ей использовать для своей выгоды стремление к социальной революции: «Христианство предлагало обездоленным обещание лучшей доли в загробном мире. Многие из соперничавших языческих религий делали то же самое. Но христианство располагало более крупным куском хлеба и более сочной морковкой» (ibid.). Наконец, христианство, опираясь на пример, поданный самим Иисусом, не преминуло разработать представление о страдающем и торжествующем праведнике, который будет прославлен только после того, как согласится на своё крестное унижение, целью которого является искупление человечества. «Бог на кресте — неужели ещё до пор не понята ужасная подоплёка этого символа? Всё, что страдает, что на кресте, — божественно… Мы все на кресте, следовательно, мы божественны» (Ницше, «Антихрист»). Диалектику слабости, которая не является слабостью, и силы, которая не является силой, то есть видимости слабости и видимости силы, мы находим также у св. Павла, чью поэтику Клод Тремонтан не колеблясь сравнивает с поэтикой чаплиновского антигероя (Saint Paul et le mystere Christ, Seuil, 1956, p. 166), согласно которому, поскольку мудрость есть безумие, а сила есть слабость, необходимо хвалиться своими немощами: «И потому я гораздо охотнее буду хвалиться своими немощами, чтобы обитала во мне сила Xристова. Посему я благодушествую в немощах, в обидах, в нуждах, в гонениях, в притеснениях за Христа: ибо, когда я немощен, тогда силён» (2 Кор. 12, 9-10).

Вполне естественно, что в политической сфере христианство начало приобретать языческие черты только после того, как добилось власти. Именно в европейско-христианской среде оказалась вывернута библейская проблематика и стали звучать утверждения, что человек должен подчиняться государю так же, как государь подчиняется Богу, что светская власть является выражением божественной воли и т. д. Институированное христианство могло выжить только ценой компромисса между своими составными принципами и элементарным политическим реализмом, прежде всего римского происхождения. «Теоретически, — пишет Юлиус Эвола, — Европа приняла христианство (…), но практически Европа осталась языческой. В результате получился гибрид. Даже в своей католической форме, смягчённой и романизированной, христианская вера была препятствием, которое лишало европейского человека возможности совместить свой подлинный и необходимый образ жизни, основанный на понятии священного и отношениях со священным, с его подлинной природой. В свою очередь, именно этот образ жизни не позволил христианству по-настоящему установить в Европе традицию противоположного вида, то есть священническую и религиозную традицию, соответствующую идеалам изначальной Экклезии, евангельскому пафосу и символу мистического тела Христова» («Восстание против современного мира»).