Как можно быть язычником - де Бенуа Ален. Страница 5

В действительности, речь о «пассеизме» может идти только в случае однолинейной точки зрения на историю, а именно когда речь идёт об истории, в которой «прошлое» больше никогда не может вернуться. Но у нас иная точка зрения. Мы верим в Вечное возвращение. В 1797 г. Гельдерлин писал Гебелю: «Уничтожения не существует, поэтому из нашего распада должна родиться юность мира». В действительности речь идёт не о том, чтобы «вернуться» в прошлое, а о том, чтобы связаться с ним, а также, в силу этого, согласно сферической концепции истории, соединиться с вечным, заставить его вновь течь, звучать в жизни, избавиться от тирании логоса, от ужасной тирании Закона, чтобы вернуться в школу мифа и жизни. В античной Греции, отмечает Жан-Пьер Вернан, «стремление всё вспомнить преследует в качестве основной цели не построение личного прошлого вспоминающего-себя-человека, построение его личного времени, а, напротив, возможность для него избежать времени» (интервью в «Nouvel Observateur», 5 мая 1980 г.). Точно так же речь идёт об обращении к «памяти» язычества не в хронологическом смысле, чтобы вернуться к «предыдущему», а в смысле мифологическом, чтобы найти то, что сквозь время преодолевает время и обращается к нам и сегодня. Речь идёт о соединении с непреодолимым, а не с «прёодолённым».

Итак, слова «начало» и «конец» более не имеют того смысла, который им придаёт иудео-христианская проблематика. C языческой точки зрения прошлое всегда является будущим (тем, что будет). «HerkunftaberbleibtstetsZukunft» — пишет! Хайдеггер: «To, что находится у истоков, всегда остаётся будущим, всегда остаётся во власти того, что будет».

В своём «Введении в метафизику» Хайдеггер как раз рассматривает вопрос «прошлого». Он говорит, что народ может преодолеть «помрачение мира» и упадок только при том условии, что он постоянно будет желать судьбы. Однако он «сможет создать себе судьбу только если сначала создаст в себе самом отклик, возможность отклика на эту судьбу и поймёт свои традицию творческим образом. Это значит, что такой народ, будучи народом определённого происхождения, представляет себя в изначальной области, где правит бытие, и таким образом представляет там происхождение Европы, начиная из центра своего будущего происхождения». Другими словами, необходимо «востребовать начало нашего духовного бытия определённого происхождения, чтобы преобразовать его в новое начало». И Хайдеггер добавляет: «Для того, чтобы начало повторилось, нет необходимости возвращаться к нему как чему-то прошедшему, известному ныне, которому можно лишь подражать, нужно вновь начать начало более изначально, с озадаченностью, неизвестностью и неуверенностью присущими настоящему началу». В действительности «начало перед нами. Оно не осталось позади как нечто давно прошедшее, а находится перед нами. Начало ворвалось в наше будущее. Оно гонит вдаль своё величие, которое нам необходимо нагнать».

Таким образом, речь идёт не о возвращении, а об обращении к язычеству. Или же, если угодно, речь идёт не о возвращении к язычеству, а о возвращении язычества к тому, что Хайдеггер на одной своей важной и ясной странице называет «новым началом». «Невозможно ничего сделать для или против своей генеалогии, и всегда наступает момент, когда каждый должен понять, не возобновляя, прояснить, не отрицая, чтобы впоследствии самостоятельно выбрать то, что сближает его с его корнями или удаляет от них», — пишет Бландин Барре-Кригель, называющая себя «иудео-христианкой» (Le Matin, 10 septembre 1980).

Она добавляет: «Когда предприятия предыдущих поколений терпят неудачу, естественным движением является новое отправление с этой стороны развилки, растяжение длительности, расширение пространства» (там же). Речь идёт именно об этом: вновь отправиться «с этой стороны развилки», чтобы начать вновь. Но в глазах многих подобный проект, без сомнения, будет выглядеть «богохульством». На еврейском языке слово «начало» имеет также значение «осквернение»: начинать, как мы увидим далее, значит соперничать с Богом. Отрывок из Исхода, в котором говорится, что, когда у Сифа родился сын Енос, «тогда начали призывать имя Господа» (4, 26), в богословии иудаизма истолковывается как означающий не начало единобожия, а начало язычества («Тогда положили начало. Этот глагол означает «осквернять». Начали давать людям и статуям имя Святого-Благословенного и называть идолы богами» — комментарий Раши к Исх., 4, 26). Со времён Шимеона Бар Иохаи до наших дней языческая культура не переставала быть объектом критики и обвинений. [6] Если бы была необходимость, этого единственного факта хватило бы, чтобы показать, насколько «прошлое» определённого рода современно даже для некоторых людей, которые его осуждают. «Совершенно неслучайно то, — пишет Габриэль Мацнефф, — что наше двадцатое столетие, фанатичное, злобное, доктринерское, не упускает случая изобразить в клеветническом и карикатурном виде древних римлян: оно инстинктивно ненавидит то, что выше него» (Le Monde, 26 avril 1980).

Возрождение в XV и XVI вв. было именно возрождением. «Речь шла о том, — говорит Ренан, — чтобы посмотреть глаза в глаза античности». Тем не менее, это было не возвращением назад, простым возрождением «прошлого», а, напротив, точкой отправления нового приключения духа, нового приключения фаустовской души, отныне торжествующей, потому что, наконец-то, пробуждённой к себе самой. Сегодняшнее «неоязычество» также не является регрессом. Напротив, оно является сознательным выбором более подлинного, более гармоничного, более мощного будущего — выбором, который набрасывает на будущее, для нового созидания, то вечное, из которого мы происходим.

§ 3

Если мы признаем, что нечто является великим, говорит Хайдеггер, «тогда начало этого величия наиболее велико». Как очевидно, сегодняшнее язычество является прежде всего определённым знакомством с древними индоевропейскими религиями, их историей, их богословием, их космогонией, их символизмом, мифами и мифемами, из которых они состоят. Знакомство знания, но также и духовное знакомство; эпистемологическое знакомство, но также и интуитивное знакомство. Речь идёт не о том, чтобы лишь накапливать знания о верованиях различных областей дохристианской Европы (или забывать о тех подчас глубоких различиях, которые между ними существовали), а о том, чтобы находить в этих верованиях отображение, перенос определённого количества ценностей, которые принадлежат нам и напрямую касаются нас как наследников нашей культуры. (Как следствие, это приводит к истолкованию истории двух последних тысячелетий как повествования о напряженной духовной борьбе).

Это уже является значительной задачей. Религии древней Европы не только ничем не уступают единобожию в том, что касается их богатства или духовной или богословской сложности, но можно сказать, что они очень часто его в этой области превосходят. Впрочем, вопрос о том, превосходят ли они единобожие или нет, не является самым важным. Важно то, что они говорят нам, — и, что касается меня, символическое противостояние Януса и Весты, мораль Орестиады или рассказ о расчленении Имира говорят мне больше, чем повествование о приключениях Иосифа и его братьев или история о несостоявшемся принесении в жертву Исаака. Помимо самих мифов, необходимо исследовать определённое представление о божественном и священном, определённую систему истолкования мира, определённую философию. Приверженность Б.-А. Леви единобожию не мешает ему заявлять, что он не верит в Бога. Сама наша эпоха является глубоко иудео-христианской, несмотря на то, что церкви и синагоги пустеют; она является иудео-христианской тем образом, каким она воспринимает историю, теми существенными ценностями, на которые она опирается. И, наоборот, чтобы быть язычником, нет необходимости «верить» в Юпитера или Вотана — что, впрочем, ничуть не нелепее, чем верить в Яхве. Сегодняшнее язычество состоит не в возведении алтарей Аполлона или возрождении культа Одина. Напротив, оно подразумевает отныне классический способ поисков «умственного инструментария», порождением которого является религия, того внутреннего мира, к которому она отсылает, той формы восприятия мира, которую она означает. Одним словом, оно подразумевает взгляд на богов как на «центры ценностей» (X. Рихард Нибур), а на верования, предметом которых они являются, как на системы ценностей: боги и верования уходят, но ценности остаются.