Как можно быть язычником - де Бенуа Ален. Страница 58

Всё это помогает понять, что современный упадок является следствием не удаление христианской религии, а её обмирщения в собственном смысле этого слова, то есть её всеобщего распространения в мирских формах — всеобщего заражения ею. И именно в этом смысле можно сказать, без всяких парадоксов, что мир никогда не был настолько пропитан иудео-христианством, как сегодня. Моральный Бог умер, но завещанные им ценности присутствуют сегодня ощутимее, чем когда-либо, даже при том, что без конца заявляется об их бессилии, даже при том, что они представляют ныне не более чем декорацию тупика, в котором бесконечно бьются, как муха о стекло, наши современники. Бог умер, но современный мир продолжает на него ссылаться в той именно мере, в какой он не может и не хочет избавиться от его останков. Согласно формуле Левинаса, весь западный «гуманизм» представляется «обмирщением иудео-христианства», — и нет ничего случайного в том, что мы наблюдаем сегодня подъём фундаментальной критики мысли Хайдеггера одновременно с преклонением перед иудео-христианским единобожием, в которое больше никто не верит, но на которое все ссылаются, прославлением Фрейда в ущерб Юнгу, осуждением «господства» и всех форм правления, представлением власти как «зла», осуждением Государства, местью миру, основанной на обращении к Закону, гиперкритическим пессимизмом и индивидуалистической непосредственностью, апологией изгнания и разрыва, «ризомой» в противоположность «корням» и т. д. Наша эпоха продолжает нести на себе признаки того, с чем, как ей представляется, она порвала, того, к наиболее пошлым выражениям чего она стремится нас вернуть.

Порвать с этим обмирщением иудео-христианского дискурса означает раз и навсегда утвердить человека как создателя самого себя. Конечно, как мы уже сказали, человек не может быть поставлен на место Бога. Он никогда не может достичь полноты и конечности своего существования. Каждый из горизонтов, к которым он стремится, лишь открывает для него следующий горизонт. Человек преодолевает себя только для того, чтобы найти новые средства, чтобы вновь себя преодолеть. Он, согласно прекрасному выражению Майстера Экхарта, похож на «сосуд, увеличивающийся по мере своего наполнения, который никогда не будет полон». В чём заключается роль человека? Овладевать силами, чтобы создавать из них образы, овладевать образами, чтобы создавать из них силы. Использовать то в себе, что может позволить ему достичь большего и отличного от него самого: «трансцендентное эго», которое Гуссерль противопоставляет «повседневному я», синониму вне-личностного «on» (dasmann), неподлинному, чей угнетающий диктат над современным миром осуждает Хайдеггер. Именно это имеет в виду Ницше, когда восклицает: «Творить или быть выше того, что мы есть на самом деле, — вот наша сущность. Творить сверх самих себя! Такова склонность к порождению, склонность к действию и к работе. — Как любая воля предполагает цель, так человек предполагает существо, которое не существует, но указывает цель для его существования. Вот свобода любой воли!» (La volont de puissance, II, 4, 300).

Это утверждение не является ни чисто «витальным», ни плоско «прометеевским». Сверхчеловек — это не высшая порода, не сверхмозг, не человек, лишённый любой humanitas. Он «тот, кто поднимается над вчерашним и сегодняшним человеком, с единственной целью привести этого человека прежде всего к его существованию, страдающий во имя этого» (Heidegger, Essais et confrences, op. cit., p. 122). Это «третья ступень» человека, о которой говорит Парацельс, тот, кто овладевает как видимым животным человеком, так и невидимым человеком сознания, к состоянию которого восходят посредством второго рождения. Он тот, кто принимает Вечное возвращения одного и того же, то есть вечную длительность существования существа, и желает её; он «имя, данное существованию человека, которое соответствует этому существованию существа». Он, наконец, тот, чья суть «желаема посредством воли к власти», то есть посредством воли к жизни, воли к вере, воли к воле, исходящей от существования существа, которая также является своей волей к себе. Поскольку существует необходимая связь — «круг», как говорит Хайдеггер, — между понятиями воли к власти, сверхчеловечества и Вечного возвращения, а также «овладения земным царством»: «Сложно, но для будущей философии неизбежно принятие на себя высокой ответственности, на основании которой Ницше мыслил сущность человечества, которое на историческом пути воли к власти видит себя призванным к овладению земным царством. Сущность сверхчеловека заключается не в свободе, которой можно злоупотреблять по собственной прихоти. Она является состоянием, покоящимся на самом бытии, длинной цепи преодолений самого себя, готовящим человека к превращению в существо, которое как существо принадлежит существованию, являющему в качестве воли к власти свою природу воли и посредством этого явления создающему эпоху — последнюю эпоху метафизики» (Heidegger, Chemins qui ne menent nulle part, op. cit., p. 208).

Мир единосущен, сопротяжен человеку, и именно поэтому он сам прежде всего подсуден желанию власти, которое человек проявляет по отношению к нему. Это желание, обращенное к власти, имеет своей целью не утоление детской страсти к «владению» или «господству», что было бы не более чем признаком слабого духа, ищущего оправдательного возмещения своей собственной слабости, а скорее в-писывание в мир наброска, соответствующего ценностям, на которые мы ссылаемся, которые преодолевают нашу неизбывную конечность и таким образом обязывают нас в рамках этой самой конечности преодолевать самих себя. Именно в этом смысле мир является нашей собственностью, Materialarbeit'oм для наших предприятий. Но если мир является нашей собственностью, то он не является собственностью Другого, Совершенно Другого. Как пишет — не соглашаясь с этим — Филипп Немо, «мир есть воля к власти, потому что сам человек есть воля к власти. Человек и мир созвучны в воле к власти» (Job et l'exces de mal, op. cit., p. 123).

В Библии мудрость заключается в отступлении, уничижении, ясном сознании пределов, за которыми начинается «гордыня». «Мне представляется, — говорит, напротив, Ницше, — что мудрость и гордость тесно связаны… Их объединяет холодный и уверенный взгляд, который в обоих случаях способен давать оценку». (В ницшевском тексте гордость и мудрость символизируются двумя животными Заратустры: орлом и змеей — той самой змеёй, которая отождествляется в Книге Бытия с дьяволом). Именно посредством сочетания мудрости и гордости человек способен вернуть себе мир, сокрушить находящуюся между ним и миром завесу, которая отказывает материи в свободе и позволяет ему знать только лишь предметы.

Вернуть себе мир значит также покончить с духом мщения. Покончить с системой, в которой страдание вызывает наказание, которое вызывает вину, которая вызывает обиду. Покончить с «обидой на время», которая состоит, как говорит Хайдеггер, в абсолютизации сверхвременных идеалов, «при сравнении с которыми временное не может не умаляться до состояния несуществования»: «Освободиться от мщения значит перейти от обиды на время к воле, которая представляет себе существо в Вечном возвращении одного и того же и сама становится глашатаем Круга» (Heidegger, Essais et confrences, op. cit., p. 136). Сам Заратустра восклицает: «Ибо, да будет человек избавлен от мести — вот для меня мост, ведущий к высшей надежде, и радужное небо после долгих гроз». Таким образом, не существует иного средства, кроме праздничного утверждения существующего в его целостности и, прежде всего, как самого условия его преображения, — точка зрения, сходная с той, которую высказывает Клеман Россе (Le rel et son double. Essai sur l'illusion, Gallimard, 1976), — утверждения, которое последний именует «ликованием» и которое состоит в тайной «благодати», представленной любовью к действительному. Любовью к действительному, которая является не любовью к единственной жизни, не любовью к другой жизни, не любовью к себе, не даже любовью к Богу, но, прежде всего, любовью к существованию в его целостности, включая все антагонистические противоположности, все возможности, — любовью к действительности без каких-либо поправок, подчиняющих, расширяющих или удваивающих её. Любовью, говорит Россе, к «миру, где ничто не предусмотрено и ничто не предрешено, где ничто не предопределено, но всё возможно». Наконец, эта точка зрения провозглашает, что в этом мире и в этой жизни что-то сделать можно только в том случае, если прежде всего встать на их сторону.