Люди и руины - Эвола Юлиус. Страница 7

В завершение наших рассуждений рассмотрим частный случай применения вышеизложенных идей. Поскольку, как уже говорилось, Италии не достает истинно «традиционного» прошлого, сегодня многие, пытаясь дать отпор передовым отрядам мировой крамолы, в поисках конкретной исторической опорыобра-щаются к принципам и учреждениям фашистского периода. Однако никогда не следует упускать из виду следующий основной принцип: если еще имеет смысл отстаивать сегодня «фашистские» идеи, то их следует защищать не как собственно «фашистские», но постольку и насколько они в частной форме выражали и утверждали высшие идеи, предшествующие фашизму; идеи, которые обладают вышеупомянутым характером «постоянных» величин и, следовательно, могут считаться неотъемлемой частью великой европейской политической традиции. Приверженность же подобным идеям по иным соображениям, то есть вследствие их «революционности», своеобычности и принадлежности собственно к «фашизму» приводит к их умалению, приспособлению к ограниченной точки зрения, и к тому же затрудняет необходимую работу по разграничению. Ибо тому, для кого все начинается и заканчивается «фашизмом», чей горизонт ограничен полемикой между «фашистами» и «антифашистами», кто не ведает иных ориентиров, довольно сложно провести различие между высочайшими и лучшими устремлениями итальянского мира недавнего прошлого и теми довольно многочисленными его сторонами, которые до той или иной степени сами были подвержены тем же недугам, против которых сегодня необходимо бороться. [4]

Поэтому если в ходе дальнейшего исследования мы и будем ссылаться на идеи, за которые вчера сражались в Италии или Германии, это всегда будет происходить в уже указанных революционно-традиционных рамках, не забывая сводить к минимуму конъюнктурные ссылки на прошлое и выдвигать на первый план принципы, обладающие чисто идеальным и нормативным содержанием независимо от их причастности к тому или иному конкретному периоду или движению.

Глава II. ВЕРХОВНАЯ ВЛАСТЬ. АВТОРИТЕТ. IMPERIUM [5]

Основанием каждого истинного государства является трансцендентность его начала — принципа верховной власти, авторитета и законности. Эта важнейшая истина в различных обличьях воплощалась на протяжении всей истории народов. Ее отрицание равнозначно отрицанию или по меньшей мере искажению истинного значения всего составляющего политическую реальность. Вместе с тем, во всем многообразии воплощений этой истины неизменно — подобно «постоянной величине» — сохранялось представление о государстве как о влиянии высшего порядка, проявляющего себя во власти. Поэтому любое подлинное политическое единство является воплощением идеи и власти, тем самым отличаясь как от какого бы то ни было фактического единства натуралистического характера, основанного на «естественном праве», так и от всякого союза, обусловленного исключительно общественно-экономическими, биологическими, утилитарными или эвдемонистическими [6] факторами.

Поэтому в прежние времена можно было говорить о священном характере принципа верховной власти и могущества, то есть государства. К области священного по сути своей принадлежит и древнеримское понятие imperium, которое не просто описывает систему территориального наднационального владычества, но, главным образом, означает чистое право повелевать, почти мистическую силу и auctoritas, [7] присущие тому, кто по праву облечен саном и исполняет функцию Главы: в религиозной и военной области, в патрицианской семье (gens) и на высшей ступени — в государстве (respublica). В глубоко реалистичном римском мире — более того, именно благодаря его реалистичности — подобное понимание власти, являющейся одновременно auctoritas, всегда сохраняло внутренне присущий ей характер горней светоносной силы и священного могущества, независимо от разнообразных и нередко незаконных приемов, которыми пользовались для ее достижения в разные периоды римской истории. [8]

Можно вообще отрицать принцип верховной власти, но если уж мы признаем его, то одновременно должны признать за этой властью абсолютный характер. Власть, являющаяся в то же время auctoritas, — aeterna auctoritas, выражаясь римским стилем, — должна обладать силой закона, быть последней инстанцией. Власть и авторитет, лишенные абсолютного свойства, не являются ни властью, ни авторитетом, как это прекрасно показал ДЕ МЕСТР. Как в сфере естественных причин, так и в области политики невозможно отступать до бесконечности, переходя от одного уровня к другому; рано или поздно мы неизбежно достигнем предела в точке, имеющей характер безусловного и абсолютного решения. Эта точка будет также точкой устойчивости и плотности, естественным центром всего политического организма, отсутствие которого превращает любой политический союз в чисто механическое соедиение, неустойчивое образование. В свою очередь, власть должна быть обращена к трансцендентному уровню, единственно дающему ей основание и узаконение в качестве высшего, независимого, первичного принципа, являющегося основой всякого права и не подчиненного никакому другому закону. На самом деле эти два аспекта, два требования взаимно обуславливают друг друга, что объясняет как природу чистого политического принципа imperium, так и личность того, кто как истинный Государь является его представителем и воплощением.

Правоведческая теория верховной власти в любом ее виде (пресловутое «правовое государство», см. КЕЛЬЗЕНА) относится исключительно к caput mortuum, то есть к состоянию, свойственному угасающему политическому организму, который продолжает свое механическое существование, хотя его центр и изначально породившая его сила либо сокрыты, либо исчезли. Ибо если порядок является формой, торжествующий над хаосом и беспорядком, то закон и право составляют саму сущность государства, что находит свое достаточное основание и последнее оправдание исключительно в указанной трансцендентности. Из этого следует принцип: princeps a legibus solutus — Государь не связан законом. То же имел в виду и Аристотель, когда говорил, что те, кто воплощают собой закон, сами не подчиняются закону. В частности, положительная сущность принципа верховной власти совершенно справедливо признавалась в ее ничем не ограниченном и неоспоримом праве на принятие абсолютного решения в особых обстоятельствах или чрезвычайных ситуациях — то есть когда действующее право и закон приостанавливались или возникала необходимость в их приостановке. [9] В подобном случае, как и в любой сложной ситуации, пробуждается, проявляет себя та абсолютная, небесная сила, [10] которая, оставаясь незримой и безмолвной в обычных обстоятельствах, всегда сокрыта в государстве, пока последнее не разрывает связи с породившим его началом; пока оно остается живым организмом, а не превращается в механизм, routine. [11] «Чрезвычайные полномочия» и «диктатура» являются вынужденными мерами, можно сказать, «роковыми средствами», к которым по необходимости прибегают лишь тогда, когда пробудить эту силу не удается. Подобного рода диктатура не носит «революционного» характера. Она остается в рамках закона, так как не является ни новым политическим принципом, ни новым правом. Поэтому в лучший период римской истории «диктатуру» мыслили и допускали лишь как временное явление, как некое дополнение к существующему порядку, но не как новое общественное устройство, ведущее к ниспровержению старого строя. В последнем случае диктатура равнозначна узурпации.

Государство не является воплощением «общества». Лежащее в основе социологического позитивизма понимание государства как «общества» или «общности» является показателем вырождения, натуралистического упадка. Оно противоречит сущности подлинного государства, переворачивает все правильные отношения, лишает политическую область изначально свойственных ей характера и достоинства. Подобная концепция полностью отрицает «апагогическую» цель государства как власти, имеющей свои истоки в мире горнем.