Введение в социальную философию - Момджян Карен Хачикович. Страница 3

Заметим, что точно такое же непонимание возникает во многих случаях, когда американские профессора философии и социологии, движимые самыми добрыми чувствами "помочь русским депровинциализировать свое обществознание", приезжают в Московский университет и пытаются читать курсы, вызывающие у наших студентов самые саркастические комментарии.

Конечно, такая направленность образования отнюдь не является общим правилом, не знающим никаких исключений. Прекрасно известно, что в США успешно работали и работают крупные и оригинальные мыслители - авторы масштабных социальных теорий, годами сражавшиеся за авторитет социальной философии и общей социологии [3].

И тем не менее не будет ошибкой признать, что в университетах США - не говоря уже об американском обществе в целом - отсутствует сколь-нибудь серьезный интерес к теориям высшего ранга обобщения, пытающимся понять, что есть общество, история и человек в родовых, "надвременных и надпространственных" формах своего социокультурного бытия.

Можно считать, что такое отношение далеко не случайно и выражает собой доминирующий тип прагматического менталитета, который считает критерием ценности научных идей их непосредственную практическую полезность, способность поддерживать в "рабочем состоянии" или менять к лучшему наличные условия экономического, социального, политического существования людей в обществе.

Излишне говорить, что абстрактные суждения социальной философии, намеренно отвлеченные от всякой исторической конкретики, воспринимаются таким менталитетом, как "пустая игра ума", набор "пустопорожних мудрствований", не имеющих никакого отношения к требованиям реальной жизни. Степень общественной полезности таких идей признается равной нулю, за исключением ситуаций, когда они становятся просто вредными обществу, способными причинить ему немалый, материально исчисляемый ущерб.

Подобное происходит тогда, когда, забыв об "изначальной непрактичности" социальной философии, ее ретивые сторонники пытаются склонить доверчивых сограждан использовать умозрительные постулаты как "руководство к практическому действию", призванное привести реальную жизнь в соответствие с представлениями "социальных проповедников" (выражение американского социолога А. Боскова) о надлежащей, "идеальной" форме ее организации.

В подобной ситуации, полагают прагматики, глобальные теории общества становятся опасным проявлением "гордыни человеческого разума", который вдохновляется иллюзорным стремлением познать непознаваемое в тщетной надежде изменить неизменное. В самом деле, разве не достойна насмешки или сожаления "интеллектуальная нескромность" людей, которые - не умея спрогнозировать личную жизнь на ближайшую неделю или месяц, не будучи способными контролировать поведение собственной семьи, - все же смело берутся за расчет и прогноз тектонических подвижек истории, стремятся "свободно творить" ее, изменять в желаемом направлении, утверждать свое господство над многовековыми укладами общественного бытия.

Именно это горделивое стремление человека, который не понимает всей меры своей ограниченности, не способен мириться с естественными и неизбежными тяготами исторического бытия (такими, к примеру, как непреодолимое фактическое неравенство людей), породило, как полагают сторонники социального прагматизма, многие из катастроф XX века и, прежде всего, коммунистический эксперимент, проведенный под флагом революционаристской доктрины Маркса. Мало того, что марксизму присущ "розовый гносеологический оптимизм", наивная вера в тотальную познаваемость мира, не ставящая никаких "разумных" преград философской любознательности. Страшно то, что он настаивал и настаивает на превращении соблазнительных философских постулатов в "инструкцию" по радикальной перестройке основ человеческого бытия в мире. Именно с этой целью создавалась глобальная доктрина ("активная утопия", по выражению 3. Баумана), призванная установить пути и способы перехода от "предыстории" к подлинной истории человечества, в которой нет и не может быть места стихийности, тождественной несвободе.

Еще не так давно мы рассматривали прагматический менталитет как проявление "мещанской ограниченности", скудоумия и душевной лени "буржуазного обывателя". И только в последние годы перипетии отечественной истории заставили многих пересмотреть подобное отношение.

Стало ясно, что "самоограничение человеческого ума", присущее социальному прагматизму, отражает реалии стабильного образа жизни, основанного на доверии к "естественному ходу истории", т. е. к безличным механизмам социальной саморегуляции, которые сами по себе независимо от теоретиков подсказывают людям императивы экономической и социальной целесообразности.

Естественно, подобный менталитет отнюдь не исключает идеологии социального активизма, не означает фаталистического смирения перед судьбой, подчинения наличным условиям бытия под лозунгом "все действительное разумно". Напротив, прагматизм предполагает волю человека к переменам, веру в способность целенаправленно улучшать свою жизнь, следуя классической формуле Просвещения: "знать, чтобы уметь - уметь, чтобы мочь".

Проблема упирается в реальный масштаб перемен, в умение канализировать социальную активность в границах "доступного и целесообразного" поведения, в способность отличать желаемое от возможного, посильное от непосильного (прекрасное выражение этой жизненной установки мы находим в молитве из "Бойни N 5" Курта Воннегута: "Господи, дай мне душевный покой, чтобы принимать то, чего я не могу изменить, мужество изменять то, что могу, и мудрость всегда отличать одно от другого").

В отличие от революционаристской доктрины марксизма прагматический менталитет не ставил и не ставит своей целью преодолеть "стихийность" социального развития, ибо она не понимается как нечто обременительное для людей, унизительное для чести и интеллектуального досгоинства человека. Стихийность ассоциируется не с беспорядком вообще, не с автомобильной пробкой, возникшей из-за отсутствия должного полицейского контроля, а с налаженной и четкой работой живого организма, в котором ни печень, ни почки, ни легкие не нуждаются в "руководящей и направляющей роли" идей, работают тем лучше, чем меньше внимания уделяет им рассудок - естественно, за исключением случаев болезни, когда задачей врача становится осознанное восстановление нормальных функций.

Точно так же и общество нуждается в сознательной регуляции, в прозорливых экономистах и политиках, способных вносить необходимые, иногда существенные и даже очень существенные поправки в проявивший себя "естественноисторический" (как выражался сам Маркс) ход вещей. Однако речь идет именно о "поправках" - о корректирующих функциях сознания, у которого хватает трезвости следовать за логикой жизни, а не предписывать ей "коперникианские перевороты" в сложившихся, стабильно воспроизводимых укладах бытия. Речь идет о сознании, которое не страдает синдромом всезнайства и всемогущества, комплексом "пагубной самонадеянности", прекрасно описанным Ф. Хайеком, и понимает, что осторожное следование ближайшим, видимым интересам людей - при всей своекорыстности и приземленности таких интересов - приносит в итоге больше добра и справедливости, чем "прометеевский" порыв к "теоретически исчисленному" общему благу [4].

Все эти соображения в пользу прагматического отношения к социальным теориям, как полагают их сторонники, имеют особое значение для России, поскольку ей всегда было свойственно "нездоровое отношение" к отвлеченным социальным доктринам (философского, религиозного, этического свойств и т.п.).

3 СОЦИАЛЬНАЯ ФИЛОСОФИЯ И РОССИЙСКИЙ МЕНТАЛИТЕТ

Российских студентов - в отличие от их американских сверстников действительно интересуют или могут заинтересовать глобальные философские "спекуляции", в результате которых история, как говорил Огюст Конт, способна лишиться "не только имен людей, но и имен народов". Но хорошо ли это? Следует ли поощрять подобный интерес? Не является ли интеллигентская склонность к "схоластическому теоретизированию" одним из дефектов национального менталитета, который оказывал и оказывает России недобрую услугу?