Тринитарное мышление и современность - Курочкина Марина. Страница 22

99

автору в качестве компенсации за переживаемый разрыв своей жизни. С появлением экзистенциальной традиции важным в творческом высказывании стало именно буквальное отражение бытийственного уровня непосредственно переживаемого автором. Появился своего рода исповедальный жанр или, точнее, потребность в нем. Это не исповедь в чистом виде, так как это не осмысленное в определенном свете или с определенной точки зрения изложение своей жизни, это скорее честная попытка выразить реальный процесс жизни или ситуацию в жизни автора без всякой жесткой моральной позиции. Такой разворот человека к самому себе стал существенной необходимостью особенно в последнем столетии. Психоанализ, различные психотехники, экзистенциальная философия, богословие (теология после Освенцима), экзистенциальная литература, экзистенциальный кинематограф (авторский кинематограф Бергмана, Феллини, Тарковского), экзистенциальная живопись (неоимпрессионизм и авангард) - всем этим человечество обязано "кризисному сознанию", ощущению неэффективности всякого внешнего развития без развития и динамики внутренней жизни, без самопознания.

Итак, потребность самопознания появилась, теперь эта потребность должна быть осознана или укоренена. И этот процесс медленно, но происходит. Если принять образ Василия Кандинского о сущностном развитии человечества как о движении вперед и вверх остроконечного треугольника, то получается: "Весь треугольник движется медленно, почти незаметно... и там, где "сегодня" было его острие, "завтра" (по внутреннему смыслу эти "сегодня" и "завтра" подобны библейским "дням" творения) оказывается уже следующая часть, то есть то, что сегодня было доступно только высшей вершине, что всем другим частям казалось бессмысленной болтовней, становится завтра полным смысла и чувства содержанием жизни второй части" (В. Кандинский. "О духовном в искусстве". Ленинград,1990).

100

XX век - это время преодоления границ. Технический уровень развития цивилизации поспособствовал в очень сильной степени превращению границ государственных, национальных, религиозных, конфессиональных в границы прозрачные, так как любая информация - речь идет прежде всего о сакральном знании -- доступна практически любому человеку, во всяком случае ищущему уж точно.

Но еще в большей степени этому способствовало то обстоятельство, что XX столетие -- это время смерти "внешнего бога". Внешнее поклонение, внешняя вера, внешняя интерпретация Бога более не работают в сознании человека, по крайней мере в сознании большинства. Исторический опыт показал, что внешним Богом легко манипулировать, почти как неодушевленным предметом, он становится приложим даже к самым аморальным реакциям. В худшем случае его запросто можно отложить в сторону, объявить несуществующим, сжечь книги и иконы, взорвать храмы и насладиться уничтожением людей, которые теперь стоят не больше денег.

Конечно, Церковь продолжает свое существование как хранительница Святого Писания и предания, но роль ее в современном обществе ничтожно мала. Это в большей степени музей под открытым небом, который приятно и полезно посещать время от времени, но жить в музее невозможно, а тем более ждать, что музейный работник сумеет ответить на экзистенциально значимые вопросы. Церковь похожа на сторожа, который охраняет вход в замок, в подвалах которого хранится сокровище. Но вот только сам замок обветшал и почти разрушился, сокровище уже больше никого не интересует, а сторож, не оборачиваясь, продолжает охранять прошлое, не ведая о его нынешнем состоянии.

В 1980 году в Москве должна была состояться летняя Олимпиада. Нас, студентов иностранных отделений, готовили в качестве гидов-переводчиков для работы с иностранцами. В программу подготовки входила книжка " 100 вопросов и ответов", содержавшая около 100 каверзных

101

вопросов, которые свободные иностранцы могли задать носителям тоталитарной идеологии, и ответы, которые должны были прозвучать в доступной для них форме. Через год с небольшим мой поиск подлинного привел меня в церковь. Я подрабатывала переводами. Это был объемный 4-томный труд по моральной теологии Геринга для студентов Рижской католической семинарии. К моему разочарованию, я узнала тот же дух, как и в совет- ской агитке "100 вопросов и ответов", при служении совершенно противоположной идее. Безусловно, эта идея нравилась мне гораздо больше, но я решительно не хотела быть носителем какой-либо идеологии. Для меня неприемлемо было внешнее служение даже самой благородной идее при игнорировании моего внутреннего мира. Такое положение вещей сковывало мою свободу. С ограничением внешней свободы я могла примириться, я была молода и необузданна, и даже нуждалась в определенных ограничениях, тем более привычка к внешним ограничениям свободы была, ведь мы тогда жили в очень несвободном обществе. Но вот пожертвовать свободой внутренней, свободой познания, свободой любви, - конечно, не свободой эроса, а свободой агапе, - я не могла. Это было мое единственное достояние, которым я дорожила и дорожу до сих пор, как ничем иным.

На христианских богослужениях, как правило, читают символ веры. Это перечисление всего того, что составляет конституцию христианской веры. Существуют, конечно, определенные конфессиональные различия, для некоторых они весьма важны, но речь сейчас не об этом. В основе любого символа веры лежит апостольский символ веры, по преданию составленный непосредственно учениками Христа, это краткий перечень основ веры без всяких комментариев. То, что для апостолов было непосредственным экзистенциальным опытом, превратилось почти в мертвый ритуал. По преданию, каждый из учеников Христа составил свой вариант символа веры, а при сопоставлении все

102

варианты совпали. Ведь апостолы выразили свой опыт веры. Если же большинство нынешних верующих попросить не прочитать канонический символ веры, а попытаться сформулировать кредо, исходя из своего непосредственного опыта, то полученный вариант наверняка не совпадет с апостольским символом. Правда, вряд ли кто-нибудь из них признается в этом. А когда опыт жизни человека не совпадает с его верой, вернее, провозглашаемой верой, то либо эта вера мертва, либо человек живет с двоеверием: одна - парадная, то, во что хотелось бы верить, с чем соглашается мой разум, другая - для каждодневного пользования, к чему меня бессознательно влечет. Мир такого человека расколот, его жизнь похожа на весенний ледоход на реке. Сначала кажется, ничего страшного, лед только треснул, но его части все еще плотно прилегают друг к другу, можно спокойно двигаться, соблюдая известную меру осторожности. Но подо льдом живая река, ее течение размывает хрупкую целостность треснувшего льда, льдины ломаются, начинается интенсивное движение. Теперь уже не походишь, спастись можно, только выбрав прочную на свой взгляд льдину. Этот выбор и есть экзистенциальная вера, не провозглашаемая, а реальная, именно она и остается последним оплотом человека. Ибо вера- это, в конечном счете, устремление глубинной воли человека, а не периферийных желаний или умозрительного влечения. Направление этого устремления очень часто не совпадает с верой провозглашаемой, верой умозрительной, верой-идеей.

У апостолов, к моменту провозглашения символа веры, вера глубинной воли и вера идеи были суть одно. У Осипа Мандельштама есть замечательные слова о гармоничном взаимодействии формы и содержания: "Форма- это выжимка сути". Вера глубинной воли апостолов материализовалась, обрела вербальную форму в апостольском символе веры. Если же материализовать веру глубинной воли подавляющего большинства "верующих", практикующих христианскую форму религиозности, то получится потрясающий

103

паноптикум. Но люди, за исключением подвижников, а их единицы за всю двухтысячелетнюю историю существования христианской идеологии, редко задумываются о чистоте своей веры, о своем единоверии. Запрет на грех и одновременно очень смутное понимание, что же, собственно, такое грех, стали надежной цензурой против всякой формы интроспекции.