Постструктурализм, Деконструктивизм, Постмодернизм - Ильин Илья. Страница 46

множественность которых является единственной приметой су

ществования жизни" (270).

Постулированный здесь особый интерес к субъекту всегда

был характерен для работ Кристевой и выделял ее даже в са

мую начальную пору становления постструктурализма, во второй

половине 60-х гг.

Здесь сразу необходимо оговориться: то, что Кристева по

нимала под "субъектом", разумеется, отнюдь на есть "целостный

субъект" традиционных представлений, отрефлексированный

"классической философией" и восходящий своими корнями к

наследию европейского возрожденческого гуманизма (в этом,

кстати, кроется и одна из причин обвинения постструктурализма

в "антигуманизме"). Кристева полностью разделяла общепост

структуралистские представления об "изначальной расколотости"

сознания человека, т. е. концепцию "расщепленного субъекта",

что, естественно, ставило ее в трудное теоретическое положение.

Как отмечает Торил Мой, "кристевский субъект -- это

субъект-в-процессе" (sujet en proces), но тем не менее субъект.

Мы снова находим ее выполняющий трудный акт балансирова

ния между позицией, которая подразумевает полную деконст

рукцию субъективности и идентичности, и позицией, которая

пытается уловить все эти сущности в эссенциалистской или

гуманистической форме" (279, с. 13), т. е. сохранить в какой-то

степени традиционные представления об этих понятиях. Того же

толкования придерживается и Элис Джардин -- одна из феми

нистских последовательниц и интерпретаторов Кристевой. В

своем примечании к утверждению Кристевой (в эссе "Время

женщин", 276), что "беременность, очевидно, следует воспри

нимать как расщепление субъекта: удвоение тела, разделение и

сосуществование "я" и другого, природы и сознания, физиологии

и речи" (цит. по Т. Мой, там же, с. 206), Джардин пишет:

"Расщепленный субъект (от Spaltung -- одновременно

"расщепление" и "расхождение", термин фрейдистского психо

анализа) здесь прямо относится к "субъекту-в-процессе" 9 Кри

стевой, противопоставленного единству трансцендентального

эго" (там же, с. 213). Аналогична и характеристика Пола

Смита: "Человеческий субъект здесь предстает как серия непо

стоянных идентичностей, контролируемых и связуемых только

___________

9Джардин дает тройной перевод этого термина: subject in proces / in

question / on trial.

ДЕКОНСТРУКТИВИЗМ

143

лишь произвольным наложением патернального закона" (359,

с. 87). В результате субъект представляет собой пересечение

того, что Кристева называет "семиотическим" и "сим

волическим".

Любопытна в этом плане та характеристика, которую дает

Кристева Барту в многозначительно озаглавленной статье "Как

говорить о литературе" (1971) (270). Основной вопрос, вол

нующий Кристеву в этой работе, --"как литература реализует

позитивный подрыв старого мира?" (270, с. 24). По ее мнению,

это происходит благодаря "опыту литературного авангарда",

который по самой своей природе предназначен не только для

того, чтобы стать "лабораторией нового дискурса (и субъекта)",

но и также, -- здесь она ссылается на Барта, -- чтобы осуще

ствить "возможно, столь же важные изменения, которыми был

отмечен ... переход от Средневековья к Возрождению" (Барт,

76, с. 28). Именно литературный авангард, -- подчеркивает

Кристева, -- стимулировал глубинные идеологические измене

ния" (270, там же). И продолжает: "Исследование современ

ных идеологических потрясений (сдвигов в идеологии) дается

через изучение литературной "машины" -- именно в этой пер

спективе находит свое объяснение наше обращение к творчеству

Ролана Барта, предпринятое с целью уточнить ключевое место

литературы в системе дискурсов" (там же).

Кристева смело вычитывает в трудах Барта близкие ей

идеи и трансформирует их в свою собственную глубоко индиви

дуальную теорию искусства и "говорящего" в ней субъекта:

"Искусство" раскрывает специфическую практику, кристалли

рованную в способе производства открыто дифференцированных

и плюрализированных инстанций, которая ткет из языка или из

других "означающих материалов"10 сложные взаимоотношения

субъекта, схваченного между "природой" и "культурой", идео

логическую и научную традицию, существующую с незапамят

ных времен, как и настоящее (время -- И, И,), желание и

закон, логики, язык и "метаязык" (там же, с. 28).

Мы здесь в очередной раз сталкиваемся с тем, что можно

было бы назвать теоретической тавтологичностью, столь, впро

чем, типичной для постструктуралистского мышления, -- когда

язык, в какой бы форме он ни выступал, порождает сам себя.

__________________________________________

10 С точки зрения Кристевой, "материальной субстанцией языка" является

его "фонетика" и "графика", точно так же, как и в разных других видах

искусства другие семиотические системы выполняют эту функцию

"материального означивания": в танце -- движение и жест, в музыке -

звук, в живописи -- цвет и линия и т. д.

Можно рассматривать это и как поиски внутренних законов его

саморазвития, и как характерную для постструктурализма уста

новку на "языковую замкнутость". Следует отметить тут и не

что иное: во-первых, понимание искусства как носителя особого

значения и способа познания, как "специфического способа

практического познания, где концентрируется то, что отобра

жают вербальная коммуникация и социальный обмен, в той

мере, в какой они подчиняются законам экономически

технической эволюции" (там же, с. 27); и во-вторых, идею

особой роли субъекта в искусстве и истории, которую он осуще

ствляет через язык: "открываемое в этой ткани -- это посред

ническая функция субъекта между импульсами и социальной

практикой в языке, разгороженном сегодня на множество часто

несообщающихся систем: Вавилонской башне, которую литера

тура как раз и сокрушает, перестраивает, вписывает в новый

ряд вечных противоречий. Речь идет о том субъекте, который

достиг кульминации в христианско-капиталистическую эру, став

ее скрытым двигателем, влиятельным, могущественным и неве

домым, одновременно подавляемым и источником нового: имен

но в нем мир концентрирует свое рождение и свои битвы; наука

о нем, возможности которой наметил Барт в поисках силовых

линий в литературе, и есть письмо" (там же, с. 28).

Трудно не согласиться с Торил Мой, когда она утвержда

ет, что подобная позиция "высвечивает убежденность Кри

стевой, что искусство или литература именно как раз потому,

что они опираются на понятие "субъекта", являются привилеги

рованным местом трансформации или перемены: абстрактная

философия означающего способна только повторять формальные

жесты своих литературных моделей" (279, с. 27).

Несомненно, что в своей трактовке субъекта Кристева го

раздо ближе Лакану, чем Дерриде; она во многом сохраняет

лакановскую, и через него восходящую к Фрейду интерпрета

цию субъекта как внутренне противоречивого явления: находя

щегося в состоянии постоянного напряжения, на грани, часто

преступаемой, своего краха, развала, психической деформации,

вплоть до безумия, и судорожно пытающегося восстановить

свою целостность посредством символической функции вообра

жения, которая сама по себе есть не что иное, как фикция.

Может быть, одной их специфических черт Кристевой является

ее "теоретический акцент" на неизбежности и "профи

лактической необходимости" этого "царства символического" как

обязательного условия существования человека.