Шотландская философия века Просвещения - Абрамов Михаил Александрович. Страница 61

Редукция всего разнообразия человеческих аффектов, эмоций, реакций, оценок, предпочтений, диспозиций к себялюбию под предлогом сокращения объяснительных причин искусственна, надумана. Юм сохраняет все богатство эмоциональной, чувственной жизни человека в его ценностном отношении к фактам и явлениям и весь спектр его целеполагающих желаний, как мотивации поведения. Разуму теперь отведена роль помощника и резонера. Теперь предстоит выявить его второстепенное значение в Политике и Истории.

9. Политика как таковая. Теория и практика

Может ли политика, учение о государственной власти, политических отношениях людей, объединенных в общество, стать наукой? Вопрос не артикулирован в Трактате, но ответ подразумевается и методологически предвосхищен как положительный (201; 245; 285). Порукой тому „принятый по умолчанию“ принцип универсального детерминизма. В эссе, которое так прямо и называется „О том, что политика может стать наукой“, Юм указывает, что сила законов и конкретных форм правления так велика и они так мало зависят от склонностей и характеров людей, что иногда из них можно вывести такие же общие и определенные следствия, какие предлагаются нам математическими науками. Такой познавательный оптимизм в политологии мы уже встречали у Шефтсбери (см. выше I главу (4).

Обзор исторических примеров позволяет Юму вывести универсальную формулу для переменных — монархии, аристократического правления и демократии, где для первой оптимумом будет наследственная власть, для второй — аристократия без вассалов, для третьей — народ, голосующий посредством своих представителей. Но и в большем масштабе, как сформулировано в „Первом исследовании“, — человечество до такой степени одинаково во все эпохи и во всех странах, что история не дает нам в этом отношении ничего нового и необычного. Это удивительное для эмпирика убеждение в практической исчерпанности исследовательской программы человеческой природы не стыкуется с признанием неполноты знаний о тайных пружинах человеческой психики в Книге об аффектах, должно было бы привести к скучной, регулярной, легко объяснимой, правда „задним числом“, истории, если бы не то обстоятельство, что каждый поступок является частным, индивидуальным событием, он должен проистекать из частных принципов, из непосредственного внутреннего состояния и непосредственного отношения субъекта к остальному миру, как указывает сам Юм (131.I, 571). Но, с другой стороны, люди простирают свои мотивы за пределы тех условий, которые их вызывают, и образуют нечто вроде общих правил руководства нашим поведением, но допускающих много исключений. История вычерчивает свою линию как функцию этих аргументов. Тем самым признается ретроспективный характер познания истории на основе знания человеческой природы, но согласно гносеологии Юма в отношении будущего ее прогнозы неопределенны, в лучшем случае вероятны. Впоследствии, составляя „Историю Англии“, он убедится в неопределенности прошлого из-за хронической неполноты знаний о явных и скрытых мотивах индивидуальных и коллективных субъектов истории, и из-за неразрешимости проблемы измерения (информации) координат и импульсов действий агентов исторического процесса. Но и в раннем Трактате он скептически относится к бытующим гипотезам о начале политического процесса, в частности к гипотезе об общественном договоре и происхождении государства.

Изобретение государственных институтов представляется Юму весьма важным и выгодным, но не всегда необходимым. Он не видит ничего невозможного в том, что люди в течение некоторого времени обходились без оных. Более того, он спрашивает, каким образом в обществе могут возникнуть беспорядки и какое из начал человеческой природы оказывается настолько могучим, что может возобладать над таким сильным аффектом, как стремление к поддержанию общественного строя. Таким фактором нередко выступает воображение, которое может представить предмет в привлекательном свете и вызвать сильную и живую идею, что определяет предпочтение данного предмета другому, реально намного его превосходящему. Выход находится в том, что неисполнимое по отношению ко всему человечеству свойство соблюдения законов справедливости может быть привито немногим лицам, которые делаются заинтересованными в осуществлении справедливости. Эти лица называются гражданскими властями. Однако это не единственное преимущество государственной власти. Она разрешает все споры как третейский судья, и этим принятием решений люди ограждают себя от слабостей и аффектов как чужых, так и своих (131.I, 577).

Юм отстаивает утверждение, что зачатки государственной власти имеют своим источником споры не между членами одного и того же общества, но между людьми различных обществ. Это подтверждается примером американских племен, члены которого живут в мире и согласии друг с другом, не имея признанного правительства.

Далее Юм вступает в полемику с влиятельнейшим философом, политические взгляды которого являются как бы символом веры той партии, которая с полным на то правом гордится своими здравыми философскими взглядами и своим свободомыслием.

Согласно концепции Локка правительство при первоначальном его установлении заимствует свою обязательность от естественных законов, в частности от закона, касающегося соблюдения обещаний. Как только люди замечают, что правительство необходимо для поддержания мира и осуществления справедливости, они, естественно, собираются и выбирают правителей, определяют их власть и обещают повиноваться им. Это обещание представляется обязательством, уже вошедшим в употребление и потому сопровождаемым нравственным обязательством. Но, как уже показал Юм, такое рассуждение логически порочно. Философы, утверждающие, что справедливость — естественная добродетель, предшествующая соглашениям между людьми, сводят всякое гражданское подданство к обязательности обещания и утверждают, что только наше собственное согласие обязывает нас подчиняться властям. Но, повторяет Юм свой прежний довод, всякое правительство является чисто человеческим изобретением, и, чтобы найти источник наших гражданских обязанностей, необходимо подняться выше, если уж мы утверждаем, что им присуща естественная обязательность моральности. Поэтому данные философы утверждают, что общество столь же древне, как род человеческий и на этом основании сначала отрицают, что обязательность искусственна, а затем стараются основать на них другие обязанности, искусственность которых более очевидна.

Обнаружив же, что как естественное, так и гражданское право имеют своим источником соглашения между людьми, можно прийти к мнению, что оба указанных вида обязанностей покоятся на одном основании и что источник как их первичного изобретения, так и их нравственной обязательности один и тот же.

Наши гражданские обязанности связаны с естественными постольку, поскольку первые изобретены исключительно ради вторых, поскольку главной целью правительства является принуждение людей к соблюдению естественных законов, однако первым (хронологически, — замечает Юм) мотивом, как изобретения, так и соблюдения тех и других, является не что иное, как личный интерес.

Теоретический интерес Юма к проблеме обязанностей, и важнейшей из них верноподданства, не случаен. Он связан не только с практической проблематикой недавней революции в Англии и развернувшимися социально-экономическими реформами в Шотландии, но и с теоретической проблемой божественной санкции власти и морально-юридических оснований власти государства над частными лицами. Можно сразу заметить, что Юм не согласен ни с доктриной божественного права, ни с теорией естественного права. Он оспаривает распространенное убеждение о том, что источником нашего повиновения правительству является согласие и обещание повиноваться, хотя это было бы справедливо только по отношению к непосредственным участникам соглашения, учредившего по договоренности гражданское правление. Но если не было дано или нарушено обещание людьми последующих поколений, то нельзя считать человека, восставшего против правительства, бесчестным нарушителем обещания. Но очевидно, что честность и верноподданство совершенно отличные друг от друга обязанности и объединение их, признанное упомянутыми философами очень тонким изобретением, произвольно, „так как ни один человек не может, не сознавая того, дать обещание и быть связанным его санкцией и обязательностью“ (131.I, 588).