Ульмская ночь (философия случая) - Алданов Марк Александрович. Страница 42

Л. - Быть может, вы эту гениальную книгу называете "нерусской" именно потому, что, по вашей основной мысли, русской литературе бескрайности не свойственны. Согласитесь, что подпольный человек - явление бескрайное. Укажите мне что-либо похожее в иностранных литературах.

А. - В иностранных литературах, пожалуй, не укажу, вы правы. В жизни и в политике на западе это настроение было. Как ни странно, идея подпольного человека составляет одну из многочисленных граней Наполеоновской идеи. Если верить Таллейрану...

Л. - Зачем же ему верить?

А. - Если верить Таллейрану, Наполеон как-то ему сказал: "Подлость? А какое это имеет для меня значение? Знайте, что я нисколько не побоялся бы сделать подлость, если б она была мне полезна. По существу, в мире нет ничего ни благородного, ни низкого. В моем характере есть все нужное для укрепления власти и для обманывания людей, думающих, что они меня знают. Скажу откровенно, я подл, по существу подл. Даю вам слово, я без малейшего отвращения совершил бы то, что они в свете называют бесчестным поступком.. Мои тайные наклонности, впрочем, отвечающие природе, противоположны аффектации величия, которой я должен себя украшать; они открывают мне бесконечные возможности для обманыванья мира... Вот в том, что вы мне только что посоветовали, важно лишь, соответствует ли это моей нынешней политике. Да еще (добавил он, по словам Таллейрана, "с сатанинской улыбкой") надо выяснить нет ли у вас какой-либо тайной причины ("quelque intert secret") для такого совета мне". По-моему, Наполеону было бы выгоднее таких вещей не говорить, да может быть вы и правы: Таллейран вполне мог приврать. Нас эти слова шокируют прежде всего в виду существования в мире огромного числа мелких подлецов, которым было бы так приятно за них ухватиться (вот где соблазнительно было бы повторить тоже часто цитируемое замечание Пушкина. Не помню точно, как у него сказано: "Он мал, как мы, низок как мы. Врете, подлецы, не так, как вы: иначе". Может быть, эта цитата на память не точна? А вдруг Пушкин тут и ошибался: нисколько не "иначе", а точно так же, как мы? Уж в чем другом, а в этом разница едва ли велика. Но слова Наполеона шокируют нас и в связи с "аффектацией величия", с этими "certaines affectations de grandeur dont il faut que je me dcore". Если же еще отбросить всякий намек на какое бы то ни было "величие", то это идея подпольного человека. Тут Достоевский (поскольку автора можно делать ответственным за слова его действующих лиц) гораздо больше "бонапартист", чем в соображениях Раскольникова о Наполеоне и старухе-процентщице, (Разумеется он этой беседы Наполеона с Таллейраном не знал и не мог знать)... Вы говорите, что мы начали с конца. Ничего не имею против того, чтобы уйти вглубь веков. Скажу еще раз: по-моему, во все времена основная и лучшая черта русской мысли была в том, что она в высших своих проявлениях служила идее "красоты-добра". Именно по-этому я называю "Записки из подполья" самым нерусским произведением в нашей литературе. В этой книге действительно на двойной Платоновский принцип нет и намека... Мы упомянули о киевском периоде. Какое, по вашему мнению, его высшее созданье?

Л. - Разумеется, "Слово о Полку Игореве".

А. - Оставим в стороне художественные достоинства этой замечательной поэмы, а равно связанные с ней  многочисленные исторические и филологические вопросы, - она стала чем-то вроде "Железной Маски" в истории русской литературы. Комментаторы гораздо меньше,  кажется, занимались ее морально-философским смыслом. Между тем именно здесь было бы очень интересно - а для моей точки зрения и очень выгодно - ее сопоставление с западным эпосом  той же (или сходной по культурному уровню) эпохи. О "Нибелунгах" не стоит и говорить: там все "безмерно" и свирепо. Остановимся лишь на "Песне о Роланде", поскольку Франция "классическая страна меры". Какие характеры, какие тяжелые страсти в этой поэме! Безупречный, несравненный рыцарь Роланд, гнусный изменник Ганелон, святой Тюрпен, рог Роланда, в который рыцарь дует так, что у него кровь хлынула из горла, Карл Великий, слышащий этот рог за тридевять земель и мчащийся на помощь своему слуге для разгрома 400-тысячной армии неверных, - все это "безмерно". А речь Роланда перед боем, а его гибель, а его невеста - где уж до нее по безмерности скромной и милой Ярославне! А смерть Оливье! А казнь изменника! В "Слове о Полку Игореве",  напротив, все очень просто, сильных страстей неизмеримо меньше, и за. грандиозностью автор не гоняется. Ни безупречных рыцарей, ни отвратительных злодеев. В средние века рыцари, говорят, шли в бой и умирали под звуки "Песни о Роланде". Под звуки "Слова о Полку Игореве" воевать было бы трудно. Обе поэмы имеют громадные достоинства, но безмерности в русской во всяком случае неизмеримо меньше - снова скажу, слава Богу. А былины? Какая в них бескрайность? Эти чудесные произведения, в сущности, по духу полны меры, благоразумия, хитрецы, Добродушия, беспечности. Один из новейших историков русской литературы пишет: "В былинах истоки русского большевизма и его прославление"! Я этого никак не вижу. По сравнению с западноевропейскими произведениями такого же рода, былины свидетельствуют, напротив, об очень высоком моральном уровне. В них нет ни пыток, ни истязаний, да и казней очень мало. Нет и "ксенофобии". Об индусском богатыре Дюке Степановиче автор былины отзывается ласково, как и об его матери "честной вдове Мамельфе Тимофеевне", а Владимир стольно-киевский так же ласково приглашает его: "Ты торгуй-ка в нашем граде Киеве, - Век торгуй у нас беспошлинно". Тот же батюшка Владимир-князь ищет себе невесту на хороброй Литве и женится на дочери литовского короля, и автор в этом ничего странного не находит, даже одобряет Апраксью-королевичну. А Добрыня Никитич на пиру у князя играет "стих Еврейский по уныльному, - По уныльному да по умильному, - Во пиру все призадумались, - Призадумались да позаслушались", после чего "заиграл Добрыня по веселому, Игрище завел от Ерусолима". Почти во всех былинах конец очень благополучный, настоящий английский happy ending, часто дело кончается свадебкой. И, хотя иногда богатыри наказывают своих жен, в общем отношение к ним ласковое и даже почтительное. Князь-солнышко подробно описывает, какая невеста ему нужна: "Чтобы стаником была ровнешенька - Ростом, как и сам я, высокошенька - Очи были б ясна сокола - Брови были б черна соболя, - Тело было б снегу белого, - Красотой красна и мне умом сверстна: - Было б с кем мне думушку подумати, - Было б с кем словечко перемолвити, - В пиру беседушке кем похвалитися, - А и было бы кому вам поклонитися, - Было б кому вам честь воздать"... Такой же ласковый тон в былинах почти ко всем и ко всему. Море не море, а "морюшко", горностаи - "горностаюшки", птица "пташица", шуба - "шубонька", чулки - "чулочики", жеребцы - "жеребчики", и уж, конечно, хлеб - "хлебушко", и даже кровопролитие "кровопролитьице". Конечно, есть и враги: не любить же Соловья-разбойника или Тугарин Змеевича. Татарский царь Калин неизменно называется собакой, но это как бы официальный его титул: он и сам себя так называет, - говорит Илье Муромцу: "Не служи-ка ты князю Владимиру, - А служи-ка мне, собаке царю Калину, - У меня, собаки, есть две дочери, - Ты посватайся-ка на любой из них"... Обычно и в "кровопролитьицах" соблюдаются требованья морали. Отец так благословляет богатыря: "Гой ты свет мой, чадо порожденное! - Я на добрые дела благословлю тебя, - На худые дела благословенья нет. - Как поедешь ты путем-дорогою - Не помысли злом на татарина, - Не убей в чистом поле християнина". Илья Муромец, самый жестокий из богатырей, соблюдает правила гуманности даже в отношении семьи Соловья. Когда "дочушка" разбойника Пелька Соловьевична попыталась убить "Ильюшеньку", он только "пнул еще ногою девку под спину - Улетела девка за широкий двор", - правда, от этого пинка  "нажила себе увечье вековечное", но на то ведь он и богатырь. Да и самого Соловья-разбойника Илья Муромец сначала собирается отдать дочерям как "кормильца-батюшку или же продать: "Я свезу его во Киев град, - На вино пропью да на калач проем". У него даже упреки совести, что он выбил злодею глаз: - "Надо бы служить во храме Богу молебен". А Добрыня Никитич со Змеем Горынычем заключает нечто вроде gentleman agreement, "заповедь велику, нерушимую": змей не будет летать на святую Русь, а "Добрынюшка" не будет топтать в чистом поле "детенышей-змеенышей". Позднее обе стороны, снова встретившись, спорили совершенно на наш нынешний манер Объединенных Наций: "Ай же ты, молоденький Добрынюшка! Ты зачем нарушил нашу заповедь, - Притоптал моих детенышей-змеенышей?" - Отвечает ей молоденький Добрынюшка: - "Ай же ты, змея проклятая! - Я ль нарушил нашу заповедь, - Али ты, змея, ее нарушила? Ты зачем летела через Киев град, - Унесла у нас Забаву дочь Путятичну? - Ты отдай-ка мне Забаву дочь Путятичну - Без бою, без драки-кровопролитьица". Какой же во всем этом большевизм? Для того времени все это "красота-добро". Где, в чем бескрайность? Только в силе богатырей и в их умении пить. Верно, что когда Вольге Всеславьевичу было от рожденья всего полтора часа, он уже говорил так "будто гром гремит" и просил сударыню матушку дать ему "палицу свинцовую, - чтобы весом была палица в триста пуд". Верно и то, что Добрыня выпивал "чару зелена вина - Да не малую стопу - во полтора ведра, - Разводил ее медком стоялыим, - Подымает чару единой рукой, - Выпивает чару за единый вздох". Но ведь и у "реалиста" Гоголя Тарас Бульба весит двадцать пудов, а Собакевич съедает девятипудового осетра. Нельзя же и не приврать: читатель и сам поймет, что приврано, - так ему выходит интереснее и приятнее. А сказки! Они не хуже былин. А русские старые пословицы, по-моему лучшие, самые меткие в мире! Они полны благоразумия и умеренности, и только благодушная мудрость спасает многие из них, даже как будто благочестивые, от прямого цинизма: "На Бога надейся, а сам не плошай"... "Где жить, тем богам и молиться"... "И Бог на всех не угодит"... Ничего крайнего, "коммунистического", нет и в отношении к богатству, к богачам. Это отношение довольно "буржуазно": "Не тот человек в богатстве, что в нищете"... "Бедность плачет, богатство скачет"... "Богатый ума купит, убогий и свой бы продал, да не купят"... "Богатому черти деньги куют". Впрочем, она и не без ненависти, но никак не мистической, а весьма земной: "У богатого пива-меду много, да с камнем бы его в воду"... Не очень благоговейное отношение и к "правде": "Правда твоя, мужичок, да полезай-ка в мешок"... "За правду плати, и за неправду плати"... "Праведно живут: с нищего дерут, да на церковь кладут"... "И твоя правда, и моя правда, и везде правда, а где она?". А случай, судьба? Эти слова, столь нас занимающие в наших беседах, встречаются в поговорках во всех смыслах: "Что судьба скажет, хоть правосуд, хоть кривосуд, а так и быть"... "Не судьба крестьянскому сыну калачи есть"... "Детинка не без судьбинки"... "Судьба руки вяжет"... "Делай, когда будет случайно"... "Случается, и пироги едим"... Есть и некоторое недоверие к уму, особенно к соборному в Хомяковском духе: "Ум хорошо, два лучше, а три - хоть брось"... "Ум с умом сходилися, дураками расходилися"... "Чужими умами только бураки подшивать"... "С умом, подумаем, а без ума, сделаем"... "И с умом, да с сумой"... "Счастье ума прибавляет, а несчастье последний отымает"... Ведь все это настоящий кладезь жизненной правды. В какой-то мере это народное понимание мира отражало и русское законодательство времен Владимира Святого и Ярослава Мудрого; оно было гораздо умереннее и гуманнее многих западноевропейских. В "Русской Правде" штраф преобладает над казнями и даже над тюрьмой. В ту пору в Германии отец имел право собственной властью казнить сына. Не умевший читать и писать князь Владимир, услышав, что у Соломона сказано: "Вдаяй нищему Богу взаим дает", велел "всякому нищему и убогому приходить на княжой двор брать кушанье и деньги из казны" ⁽²⁰³⁾. Невольно хочется сказать, что кое-чему тут могли бы поучиться цивилизованные государства и наших дней.