Записки Никто - Шорин Роман. Страница 8

Поддаваясь сладким мечтаниям, мы уступаем самих себя, выпускаем себя из своих рук и плывем по течению чуждых нам мутных потоков. Нам, а не прокравшимся в нас отупляющим желаниям, следовало бы грезить о другом: о том, чтобы состояться, то есть суметь (успеть) совершить поступок чести, поступок добра, поступок красоты, поступок любви, поступок благородства, поступок великодушия, поступок силы, поступок свободы, поступок обаяния, поступок самопреодоления, поступок утонченности, поступок мужества, поступок такта, поступок ума. А с этой точки зрения совершенно без разницы, где ты будешь спать сегодня ночью - на чистой простыне, постеленной поверх мягкой перины, или на затхлой соломе в душном бараке. И если ты смог проявить себя по-человечески в ледяной тундре, ты в равном положении с тем, кто поступил по-человечески на солнечном пляже. Здесь происходит редукция времени и пространства.

Реальная жизнь актуализируется через испытание, в том числе и на прочность, через риск. Пока человек ничем не рискует, он может говорить все, что угодно, как проверишь? С паническим ужасом осознаешь, что невозможно окунуться в реальную жизнь, не распростившись с тем, что вызвало желание иметь это всегда (завтра, послезавтра и т. д., то есть в ложно понимаемой вечности). В этом есть момент страдания. Однако следует знать, что это не более, чем страдание по оковам, за тебя решавшим твою судьбу. Сытость и стабильность обращают в рабство. Поддаваясь мечтаниям, что от лукавого, отклоняешься от своего назначения, от настоящей жизни. Очередной парадокс: кажущееся приятным - на самом деле, пустая бессмыслица, а там где страшно только там и возможна реальная радость, радость в своей полноте.

Клюнув на соблазны комфорта, мы превращаем условия, обстановку жизни в самоцель, в то время как действительно самоценное актуально вне зависимости от любых условий и любой обстановки. К тому же, мы и недостойны хороших, приятных условий существования, поскольку, пребывая в них, как правило, впадаем в свинство, то есть отдаем себя на откуп телу и психике, которые, на самом деле, не есть наше "я", и лишь страдание способно растолкать и вытащить нас за шиворот из состояния (душевной) спячки - она-то и есть смерть, как поняли уже давно. Лишь такой смерти следует бояться - когда в смене событий душа остается незатронутой.

Нам всегда более страшной видится потеря комфорта, и об этом мы переживаем в стократ чаще, чем об опасности лишиться ценностей невидимого (духовного) порядка. И лишь когда, заботясь о комфорте (теле), упускаем что-либо из неосязаемых богатств (тех, что не истребить моли), тогда только и понимаем, за что нужно было держаться обеими руками.

Ад - это исполнение мечты об обладании относительным благом, ради которого поступились благом абсолютным. Страшнее я ничего не знаю.

Эхом гонга. Сегодня, в житейской круговерти, меня сопровождал голос, выпевающий: "С остановившимся ви-до-оо-ом". Собственно, вся песня была по-таинственному спокойной, приближающей к завершенности, однако ее иномирное происхождение можно было оспорить. При соответствующем настрое парить вместе с ней было бы приятно, но способностью за шиворот вытащить из текучки в тот момент, когда ты в нее полностью погружен, песня не обладала. Лишь неожиданный переход к ноте, на которой пелось "до-оо-ом", в мгновение уносил к пределам этого мира и выталкивал наружу.

Одинакового для всех образа той страны, где мелодия "до-оо-ом" жила от веку, не существует. Сегодня для меня это была местность, где в мягкой тишине курился сладковатый туман, медленно заполняя собой все окрестности, состоящие, возможно, из вполне обычного горного пейзажа, даже конкретно кавказского пейзажа, где низкий кустарник сопровождал вьющуюся тропинку, и все, на что падал взгляд, сохраняло извечную расслабленность, которая, своей естественной пульсацией, и рождала этот неспешный, тягучий ритм, отзывающийся эхом, слегка меняющим ноту, и тотчас туман обволакивал, наконец, и самого слушателя, растворяя его в себе до такой степени, что он, превратившись из точки в пространстве и времени в самих пространство и время, лился музыкой над пасмурными, но согласными со своей участью долинами, которые тоже были он.

Мелодия спасала меня от пустопорожней суматохи, то есть от до тех пор полезных дел, пока не появляется перспектива "конечного счета"; не позволяя им завладеть мной полностью и задушить. Когда глазам (слуху, мыслям) не за что зацепиться, так как любой предмет -- лишь фрагмент другого и так до бесконечности, начинается головокружение, предупреждающее, что и твоя судьба здесь - потонуть, сгинуть. Легко потеряться на чужбине, где безумная возня на земной поверхности, вдвойне безумная оттого, что она еще и на что-то рассчитывает, так разительно контрастирует с небесным покоем, свидетельствующим всем возможным разумным существам инвариант своего происхождения. Через возню покой не возникает, возня порождает саму себя, только в еще больших размерах, а любая благородная цель, то есть цель из разряда "последних", единственно заслуживающих стремления, совпадает с покоем, так как сама она уже "ни для чего" и, будучи достигнута, пребывает в своей полноте, ни в чем не нуждаясь. Однако способ достижения такой цели это тайна в том отношении, что не укладывается в наше понимание. Ибо все цели, достойные быть таковыми, достигаются не через активность (суету), а через выход из суеты, когда совершается престранное, чудное открытие: все, что нам нужно - уже, собственно, есть, идти никуда не надо, оно имелось в наличии изначально, подобно мозаике на полу, которую мы, ринувшись, в считанные минуты затопчем своими грязными ногами, ее же и ища, а после будем в недоумении спрашивать друг друга: "Так где же она? Где?" Чтобы стать свободным, требуется лишь одно - понять, что ты уже свободен. Искомое здесь (покой, например) обретается не действиями, а их прекращением. Все, что мы ищем - обитало в нас еще до поисков, до метаний, которые способны лишь удалять нас от самих себя. Требующее подсуетиться - чуждое, пустое.

Опомнившийся уже только здесь, на чужбине, я знал, что на родину уже не вернуться физическим, буквальным способом. Снаружи родины больше нет, она живет у нас внутри, и, тем не менее, до нее еще надо добраться. Родина живет в нас так глубоко, что с ней не воссоединиться без особых приспособлений, вроде той мелодии, что воскресила для меня сегодня страну, где земной порядок гармонирует с небесным, а начало смыкается с концом, так что некуда спешить, коли ты вступил туда, что прежде всех времен.

Конечно, где-то под вечер я сбился с частоты, на которой ловилась музыка родины, а точнее сказать, та музыка, которая сегодня играла для меня роль (по разным, в том числе и не связанным с мелодией самой по себе, причинам) проводника к заповедным местам. Может, в этом была моя вина, а может и нет, просто мелодия постепенно лишилась своего волшебного покрова. Но это уже не суть.

Вы когда-нибудь видели снующего мудреца?

О, да! Вы приведете тысячу самых несокрушимых доводов, оправдывающих вашу беготню. Вы блестяще докажете, как это чертовски необходимо и жизненно важно: там - занять очередь, а там - поставить подпись, потом найти нужного человека, после чего обзвонить клиентуру, чтобы составить планы на следующую неделю. Закупить то, примерить это. Как без этого? Без этого - никак! Я и сам такой же.

НО

Вы когда-нибудь видели снующего мудреца?

Порассуждаем над одной поэтической строчкой, у меня же самого и вырвавшейся: "Я жизнь отдам за красоту!" Как ее понимать? Так, что поэту, конечно, жить хочется, но если уж возникнет ситуация, требующая во имя красоты отдать жизнь, делать нечего, придется отдавать? Да, нет же. Речь идет не о вынужденном шаге, а о мечте. Поэт (отвлечемся оттого, что это я) имеет в виду, что он желает умереть ради красоты, что он был бы счастлив, случись такое. А вот это уже расходится с нашими привычными представлениями о жизни.

Я вообще склонен заявить, что главная проблема человека так и формулируется: за что умереть? За что умереть? - вот в чем вопрос. Умереть в смысле растратить, отдать, посвятить свою жизнь. Я говорю не о тяге к самоубийству, но о поиске такого, во что можно вложить себя без остатка. Ведь не в себя же себя вкладывать (скорее, наоборот -- высвободиться из себя). Это другое существо имеет для нас абсолютное значение, сами же для себя мы играем сугубо подчиненную роль. Мы для себя не абсолют уже потому, что сами себе принадлежим, то есть, имеем право собою распоряжаться. А подчинить себя тому, что уже находится у нас в подчинении, мы не можем по определению. Это исключено. Самому себе человек вправе в чем-то отказать, самого себя заставить потерпеть, самому себе причинить боль, при этом, приказав закрыть рот, прикусить язык - ведь это же он сам! Мы даже жертвуем собой, если считаем, что так надо. Повторяю, что поскольку мы над собой властвуем, постольку мы себе не служим.