Максимы и мысли (Характеры и анекдоты) - де Шамфо́р Себастье́н-Рош Николя́. Страница 4

И во Франции, и в других странах самые нелепые обычаи, самые смешные условности пребывают под защитой двух слов: оТак принятоп. Именно этими словами отвечает готтентот на вопрос европейцев, зачем он ест саранчу и пожирает кишащих на нем паразитов. Он тоже говорит: оТак принятоп.

Глупейшее и несправедливейшее имущественное притязание, -которое наверняка было бы осмеяно в собрании порядочных людей, может стать поводом для судебного иска и, следовательно, сделаться законным-ведь любую тяжбу можно и проиграть, и выиграть. Точно так же самое нелепое и смехотворное мнение торжествует в обществе или корпорации над мнением куда более разумным. Добиться этого нетрудно: стоит только представить это последнее как точку зрения противной партии - а почти всякая корпорация расколота на два враждебных лагеря, - и оно тотчас будет освистано и отвергнуто.

Что останется от фата, если отнять у него самомнение? Оборвите бабочке крылья-получите безобразную гусеницу.

Придворные-это нищие, которые сколотили состояние, выпрашивая милостыню.

Чего стоит слава-определить нетрудно: для этого достаточно самых простых понятий. Тот, кто стяжал себе ее с помощью таланта или добродетели, становится предметом равнодушного доброжелательства со стороны немногих порядочных людей и страстного недоброжелательства со стороны людей бесчестных. Подсчитайте, сколько на свете тех и других, и сравните их силы.

Философ мало в ком вызывает любовь. Ведь он, живя среди людей и видя лживость их поступков, их непомерные притязания, говорит каждому: оЯ считаю тебя лишь тем, что ты есть на самом деле, и поступки твои оцениваю так, как они того заслуживаютп. Человек, столь решительный в суждениях, почти всегда всем враг, .и для него стяжать любовь о уважение к себе - дело очень нелегкое.

Когда душа ваша глубоко удручена бедствиями и ужасами, которые творятся в столице и прочих больших городах, скажите себе: оА ведь стечение обстоятельств, в силу которого двадцать пять миллионов человек оказались подвластны одному единственному и семьсот тысяч душ скучились на пространстве в два квадратных лье, могло привести к последствиям куда более страшным!п.

Слишком большие достоинства подчас делают человека непригодным для общества: на рынок не ходят с золотыми слитками-там нужна разменная монета, в особенности мелочь.

Кружки, гостиные, салоны -- словом, все то, что именуют светом, это дрянная пьеса, скверная и скучная опера, которая держится лишь благодаря машинам и декорациям.

Если вы хотите составить себе верное представление обо всем, что творится в свете, вам надлежит употреблять слова в значении, прямо противоположном тому, какое им придается там. Например, очеловеконенавистникп на самом деле значит одруг человечествап, одурной французп это очестный гражданин, который обличает безобразные злоупотребленияп, офилософп - оздравый человек, полагающий, что дважды два четыреп, и т. д.

В наши дни портрет пишут за семь минут, рисовать обучают за три дня, английский язык втолковывают за сорок уроков, восемь языков одновременно преподают с помощью нескольких гравюр, где изображены различные предметы и названия их на этих восьми языках. Словом, если бы можно было собрать воедино все наслаждения, чувства и мысли, на которые пока что уходит целая жизнь, и вместить их в одни сутки, сделали бы, вероятно, и это. Вам сунули бы в рот пилюлю и объявили: оГлотайте и проваливайте!п.

Не следует считать Бурра безусловно честным человеком: он кажется честным лишь по контрасту с Нарциссом. Сенека и Бурр-это порядочные люди того века, который не знал, что такое порядочность.

Кто хочет нравиться в свете, тот должен заранее примириться с тем, что его станут там учить давно известным ему вещам люди, которые понятия о них не имеют.

С теми, кого мы знаем лишь наполовину, мы все равно как незнакомы; то, что нам известно на три четверти, вовсе нам неизвестно. Этих двух положений вполне довольно для того, чтобы по достоинству оценить почти все светские разговоры.

В стране, где каждый силится чем-то казаться, многие должны считать и действительно считают, что лучше уж быть банкротом, нежели ничем.

Страх перед запущенной простудой-такая же золотая жила-для врача, как страх перед чистилищем - для священника.

Разговор подобен плаванию: вы даже не замечаете, что корабль отчалил, и, лишь выйдя в открытое море, убеждаетесь, что покинули сушу.

Один умный человек в присутствии людей, наживших миллионы, стал доказывать, что счастливым можно быть и при ренте в две тысячи экю. Собеседники резко и даже запальчиво утверждали противное. Расставшись с ними, он стал думать о причине такой резкости со стороны людей, обычно расположенных к нему, и наконец догадался: своим утверждением он дал им понять, что не зависит от них. Каждый, чьи потребности скромны, представляет собой как бы угрозу для богачей - он может ускользнуть от них, и тираны потеряют раба. Это наблюдение нетрудно применить к любой из страстей. Например, человек, подавивший в себе вожделение, проявляет к женщинам равнодушие, всегда им ненавистное, и они немедленно утрачивают всякий интерес к нему. Вероятно, по той же причине никто не станет помогать философу выдвинуться: он чужд всему, чем живет общество, и люди, видя, что почти ничем не могут способствовать его счастью, оставляют его в покое.

Философу, который дружен с вельможей (если, конечно, в мире найдется вельможа, терпящий подле себя философа), опасно выказывать свое бескорыстие: его тут же поймают на слове. Вынужденный скрывать истинные свои чувства, он становится, так сказать, лицемером из самолюбия.

Глава IV

О ЛЮБВИ К УЕДИНЕНИЮ И ЧУВСТВЕ СОБСТВЕННОГО ДОСТОИНСТВА

Философ смотрит на положение человека в светском обществе как кочевники-татары на города: для него это тюрьма, тесное пространство, где мысль сжата, сосредоточена на одном предмете, где душа и разум лишены широты и способности к развитию. Если человек занимает в свете высокое положение, камера у него попросторнее и побогаче обставлена; если низкое, у него уже не камера, а карцер. Свободен лишь человек без всякого положения, но и то при условии, что он живет в довольстве или, на худой конец, не нуждается в себе подобных.

Даже самый скромный человек, если он беден, но не любит, чтобы с ним обходились свысока, вынужден держать себя в свете с известной твердостью и самоуверенностью. В этом случае надменность должна стать щитом скромности.

Слабость характера, отсутствие самобытных мыслей, словом любой недостаток, который препятствует нам довольствоваться своим собственным обществом, - вот что спасает многих из нас от мизантропии.

В уединении мы счастливей, чем в обществе. И не потому ли, что наедине с собой мы думаем о предметах неодушевленных, а -среди людей о людях?

Грош цена была бы мыслям человека, пусть даже посредственного, но разумного и живущего уединенно, если бы они не были значительнее того, что говорится, и делается в свете.

Кто упрямо не желает изменять разуму, совести или хотя бы щепетильности в угоду нелепым и бесчестным условностям, которые тяготеют над обществом, кто не сгибается даже там, где согнуться выгодно, тот в конце концов остается один, без друга и опоры, если не считать некое бестелесное существо, именуемое добродетелью и отнюдь не препятствующее нам умирать с голоду.

Не следует избегать общения с теми, кто неспособен оценить нас по достоинству: такое стремление свидетельствовало бы о чрезмерном и болезненном самолюбии. Однако свою частную жизнь следует проводить только с теми, кто знает нам истинную цену. Самолюбие такого рода не осудит даже философ.

О людях, живущих уединенно, порою говорят: оОни не любят обществап. Во многих случаях это все равно, что сказать о ком-нибудь: оОн н? любит гулятьп - на том лишь основании, что человек не склонен бродить ночью по разбойничьим вертепам.

Не думаю, чтобы у человека безупречно прямодушного и взыскательного достало сил ужиться с кем бы то ни было. оУжитьсяп, в моем понимании, значит не только общаться с ближним без применения кулаков, но и обоюдно стремиться к общению, находить в нем удовольствие, любить друг друга.