Ублюдок империи - Пятигорский Александр Моисеевич. Страница 4

Скела хотел одиночества и темноты. Только чтобы не слушать Шакана, он сказал: «Я живу в этом доме, я не человек Империи». – «Но ты же уедешь отсюда рано или поздно, не оставаться же тебе на пустом месте?» – спросила Зани. «Уеду, наверное. Нет, не знаю».

Ребенком он вечерами бродил между восьмиэтажными корпусами тогда еще только строящегося юго-западного предместья столицы. Строили в стиле, который осыпанные почестями талакановские архитекторы гордо называли «имперский неоклассицизм». Он не думал, а твердо знал, что это навсегда. Будут еще перемены, переходы, переломы, пусть даже и роковые для «задержавшихся» и «переставших ощущать пульс времени» (как тогда говорили), таких, как его отец. Отца, конечно, еще могут убить, а его, Скелу, выдать на растерзание прозским мальчикам. Или наоборот, снова возвысится молодой Воленкам, покровитель отца, и назначит того своим помощником, и ебать он тогда хотел (он уже установил к тому времени значение этого слова) всех прозских мальчиков. Но что бы ни произошло сейчас или потом, плохое или хорошее, с отцом, с ним, с кем угодно, все это было, есть и будет – в Империи. Она – вечна и кончится только вместе с вечностью. Сейчас, отвечая Шакану и Зани, он подумал: а нет ли совпадения конца Империи с прекращением в нем самом этого чувства ее вечности? Вслух он сказал: «Вы – мои ровесники, но вы не были настолько внутри Империи, насколько был я. Поэтому для меня она стала кончаться раньше, чем для вас, то есть когда стало кончаться мое мышление о ней. Я оказался в некотором роде хозяином положения, так что захочу – уеду, не захочу – не уеду». – «Не стыдно тебе пороть такую чушь? – Шакан был на самом деле шокирован. – Ты же математик, в конце концов. Где тогда законы, связывающие бытие или небытие Империи с твоим мышлением?»

Но здесь Скела чувствовал себя в своей тарелке. «В математике есть свои законы, – спокойно сказал он, – у языка есть свои законы, у какого угодно предмета есть свои законы. Но у мышления – о чем бы оно ни мыслило – законов нет и не может быть. Оттого невозможно говорить о причинно-следственной связи мышления с тем, о чем оно мыслит. Но возможно говорить об их совпадении». – «Но ведь это – хаос, – искренне недоумевал Шакан, – ты, Скела, фактор хаоса. Послушай, Зани, надо его показать Нольдару». Он это сказал тоном, каким говорят о тяжелобольном, которого необходимо показать медицинской знаменитости. Нольдар? Скела не мог не знать о нольдаровской диффузии и знаменитой «задаче трех авторов», но Шакан ему уже надоел, и поскольку сегодня остаться с Зани будет вряд ли возможно, то лучше, пожалуй, будет уйти. Тогда Зани заговорила о Рогуде.

Рогуда открыли лет двести назад, а потом – по прихоти меняющихся правителей Империи – то «закрывали», как оторвавшегося от национальной почвы извращенного эстета, то опять открывали как «чудо прозского ренессанса». При всем том он был прозом из прозов. Отпрыск древнейшего княжеского рода, он вследствие какой-то внутрисемейной склоки был вынужден всю жизнь прожить на далеком юго-западе тогда еще не до конца достроенной Империи. Его огромное имение формально находилось вне пределов Великого Покровительствования – так именовалась молодая прозская держава. Не столичный житель и не провинциал, он как поэт и как человек был промежуточным явлением. Так он писал свои сочинения не на прозской, а на юго-западной письменности. Будучи равнодалеким в своей манере письма как от Прозской Академии Словесности, так и от Юго-Западной Коллегии Изящного Слога, он ввел в стих божественно звучавшие ассонансы, неведомые поэтам обеих школ. Но более всего истинный житель безбрежных пограничных просторов проявился в нем, когда он придумал совершенно новый эстетический принцип своей поэзии. Будучи великим объездчиком полудиких коней – этому занятию он посвящал все свое время, остававшееся от занятий любовью и поэзией, – он утверждал, что наивысшее «поэтическое очищение» приносит не воспарение чувств ввысь от объекта желания, а мгновенная, совершаемая в самый последний миг перед достижением желанной цели остановка. Так ты на всем скаку рвешь на себя мчащегося коня, ставя его на дыбы за пять ярдов перед рвом, так ты обуздываешь свое тело в его страстном стремлении к телу возлюбленной. Он называл это «возвышающим эффектом вспышки холодного пламени». Талакан в очередной раз «закрыл» Рогуда, и когда после его смерти стада филологов бросились вновь его «открывать», то оказалось, что в стране осталось чрезвычайно мало экземпляров его книг, а на подготовку новых изданий уйдут годы.

Скела теперь успокоился, а когда Шакан, извинившись, их покинул и они с Зани вдвоем шли к ней под теплым весенним небом, он стал думать, что еще все может случиться, произойти каким-то непредвиденным им образом. Утром ему надо было спешить на семинар – на этот раз его собственный, – и он, проглотив чашку кофе, уже уходил, когда Зани крикнула из спальни, чтоб он со столика в передней взял книгу Нольдара «Простые дифференциальные уравнения». В автобусе он стал читать. Ничего подобного он не читал в своей жизни, не думал, что такое возможно. Это было не поражающе эффективно, как у Ронтпигиана, и не тонко изобретательно, как у Мниана, но – неотразимо элегантно. Казалось, что где-то на пути к результату, который мог бы быть получен и другими, Нольдар находил ту единственную точку, в которой и путь, и путник, и результат складывались в один божественный ландшафт. Другие до этой точки не доходили либо ее проскакивали. Он прочел книгу в один день, потом три раза перечитал и выучил наизусть. Потом он заболел.

Это было через неделю после разговора об Империи, Нольдаре и Рогуде. Он лежал рядом с Зани и трясся от озноба. Два часа утра, три, четыре. В груди у него шипело: «Где ты еще, скорей, скорей». Куда скорей? Наверное, он застонал, потому что Зани вскочила с постели и побежала на кухню готовить какое-то удивительное питье – из кипятка, водки, меда, корицы, гвоздики и чего-то еще, он не запомнил. Перестало лихорадить, но нашла такая слабость, что он не мог даже стонать. Только закрывал глаза, как сразу же видел синеву, такую глубокую и насыщенную, что становилось невыносимо. Попробовал думать об обыкновенных дифференциальных уравнениях, но тут же перед глазами стали проноситься стаи синеватых страниц, острые строчки кололи ум – он точно знал, что это ум, а не мозг или что другое.

Утром пришел доктор, сделал два укола, в плечо и в живот, и велел ему лежать и не двигаться. Два дня ничего не ел и не пил, кроме горячего снадобья Зани. На третий утром он смог встать, умыться и даже сделать чай. Он допивал четвертую чашку, когда в открытой двери кухни увидел совершенно нового человека. Очевидно, Зани его впустила без звонка или у него был свой ключ. Скела с удивлением отметил, что человек был синеватым. Невысокий, среднего сложения, с маленькими прищуренными глазами, с редкой острой бородкой, очень опрятно, но крайне бедно одетый, он чуть кивнул в сторону Скелы и сел напротив за кухонным столиком. Скела еще заметил, что из синеватого он стал немного зеленоватым.

«Я тут неподалеку был, – начал человек, – дай, думаю, осведомлюсь о здоровье молодого Скелы». – «Благодарю вас, мне гораздо лучше». – «Вы еще очень молоды, – продолжал тот, – но я не вижу резонов усматривать в этом слабость вашей ситуации». – «Я не знаю своей ситуации». – «Да, так оно и есть, не знаете, оттого и заболели. Однако выхода из незнания в вашей ситуации, как она есть, не вижу никакого. Сами же на прошлой неделе сказали, что ваше думанье, пока было, держало то, о чем думало. А как думанье кончилось, так и то, что оно держало, ушло. Резко сказано, безапелляционно, но правильно, для того вечера». – «А для сегодняшнего?» – «Для сегодняшнего – неправильно. Оттого и решился вас навестить». – «Следует ли мне ожидать от вас совета или рекомендации?» Скела не замечал, что говорит все более и более в стиле своего собеседника. «Мне кажется, Скела, что ситуация, о которой мы говорим, утеряла свою определяемость смертью, но еще не превратилась в то, что определяется жизнью. Ваше единство с вашей прошлой ситуацией уже сделало вас известным. Если вы выдержите, то и в следующей ситуации достигнете очень многого, здесь вы сможете сделать больше, чем в каком-либо ином месте». – «Но стоит ли выдерживать?» – «Это будет оставлено на ваше собственное усмотрение, и ничье иное». – «Тогда я еще немного подожду», – сказал Скела неопределенно.