Слёзы мира и еврейская духовность (философская месса) - Грузман Генрих Густавович. Страница 37

Удивления достойно то обстоятельство, что критики Солженицына, страстно порицая его за «оправдательную» или «смягчающую» позицию в еврейских погромам, сами не доходят до понимания глубины духовного падения человека в этих актах. Их бытоописания погромов не лишены яркости красок, живого чувства и сострадания, но, сосредоточенные на внешних зарисовках, общих определениях и клеймящих лозунгах, они стерильны в психологическом плане и упускают в погромах выпуклые характеристики психологии толпы или стада, но не людского сообщества. В этом деле передовиком, как везде, где за броскими декларациями скрывается психологическая пустота, выступает Семен Резник: «Погром — это не только ломы и колья, разбитые дома и разграбленные магазины, вспоротые перины и животы беременных женщин, проломленные черепа и горящие синагоги, разодранные и втоптанные в грязь священные свитки. Погром — это вопли страха и отчаяния, тонущие в глумлении и хохоте пьяного разгула. Погром — это пиршество вседозволенности, наглое торжество грубой силы, попрание всех табу, какие наложили на человечество тысячелетия развития культуры и цивилизации. Это возврат к пещерности, к косматости и клыкатости, внезапно проснувшихся атавизмов, отбрасывающих нормальных, добропорядочных, благодушных обывателей к животному состоянию недочеловеков. Жертвы погрома — не только те, кого громят, но и еще в большей мере те, кто громит, ибо первые теряют имущество, близких, иногда жизнь, а вторые теряют человеческий облик» (2003, с. 84). Для контраста далее приведен отрывок замечательного еврейского прозаика Давида Айзмана и из его слов, а вовсе не слов Резника, должно сделать однозначный вывод, что в сфере погромной психологии культурные движения исключены целиком и полностью.

Итак, погромная мотивация не касается духовной сферы, то есть области, где происходит сочленение русского и еврейского полюсов, и того уровня, где единственно возможно взаимное обогащение двух разнородных компонентов, ни на йоту при этом не ущемляя их собственного достоинства. Культура не воюет, — культура не знает ни побед, ни поражений, — воюет только бескультурье. Культуры знают лишь взаимное проникновение на базе общего обогащения, — такой невысказанный вывод таится в недрах солженицынских изысканий еврейских погромов, как главных разделителей между двумя культурами. А источником бескультурья есть не только царское правительство, на примере еврейских погромов наиболее ярко продемонстрировавшее выхолощенное от духовности свое нутро, но и православная церковь, по назначению долженствующая блюсти более всего духовное качество народа, и русский писатель с горечью констатирует: «Трагически сказался и тот долгогосударственный грех императорский России, что православное духовенство, давно задавленное властью, бессильное в своем общественном положении, уже никак не имело авторитета духовного водительства массами (какой имело в Московской Руси и в Смутное Время — и коего так не хватит вот скоро, в Гражданскую войну!). И хотя в эти месяцы, годы и прозвучали увещания иерархов к православному ладу против погромов, — не могли они остановить их. Они даже не смогли помешать, чтобы впереди погромных толп не качались бы распятия и церковные хоругви» (2001, ч. 1, с. 405).

Документальный экскурс писателя в погромную действительность России заставляет вспомнить слова одного из блистательных умов России ХХ века академика В. И. Вернадского: «Я уверен, что все решает человеческая личность, а не коллектив, elite страны, а не ее демос, и в значительной мере ее возрождение зависит от неизвестных законов появления больших личностей». Еврейские погромы и антисемитское бешенство в России есть дело рук черни (демоса), части интеллигенции, подверженной народническим конвульсиям, и бездушных местных правителей, a elite страны была склонна к ВМЕСТЕ, а не против евреев, — эта мысль и есть идея первой части исследования А. И. Солженицына. Тонко чувствующий Давид Айзман заставляет видеть в погромной психике особый невроз, психологический феномен извращенных инстинктов, по природе противопоказанных духовным архетипам: «И самые мирные люди — всегда честные, и наиболее умеренные обыватели — всегда тихие, выражали теперь мысли преступные, желания злобные, стремления хищные. Дух быстрого обогащения, дух внезапной наживы забрался в сердца — даже чистые, их тревожил и смущал и наливал таким напряжением, таким острым страхом прогадать, прозевать, упустить счастливый, может быть, единственный случай, что тут же, потихоньку, давались клятвенные заверения не сплошать, не сплошать ни за что, и уже принимались все нужные меры — осмотр и приготовление уголков, где награбленное удобнее спрятать… Уже строились разные планы, уже намечали улицы и лавки, куда надо пойти за товаром, уже перечислялись наиболее богатые еврейские квартиры… Мечтания несложные, младенчески-наивные переплетались с алканиями зверя. Рядом с чаяниями мелкого воровства слышались темные планы убийц… И не было жалости, не было сострадания, утрачивались чувства правды и стыда, — и все, что человека от скота отделяет, утрачивалось и исчезало. Темнее скота становился человек, кровожаднее волка. Вооруженный умом, он сладострастно мечтал о грядущей отраде, и на железо, на ярость, на обеспеченную безнаказанность опирался» (1991, с. с. 89-90, 92). Таков психологический портрет главного персонажа «кровавого разлива» — нездоровый сгусток низменных побуждений, помноженный на аффектацию толпы и инстинкт стада, — это и есть полный разрез бескультурья, воплощенного в свои главные параметрические формы — насилия и злобы. Юдофобию в целом граф Л. Н. Толстой считал рецидивом полового извращения.

Сложнее оказалось с сионизмом по причине замысловатости самого явления, если сионизм почитать особым явлением в галутной истории евреев, — но по-другому он и не мыслится. Сионизм относится к кругу немногих исторических акций, чья подлинная суть погребена под большим количеством наслоений и пластов искажений и предубеждений. Если сионизм воспринимать в буквальном смысле как стремление к Сиону, некоей географической точке, то окажется, что евреи суть извечные, урожденные сионисты. Со времен праотца Авраама еврейское племя находилось в пути и странствиях и хотя по форме это весьма напоминало обычный для обитателей жарких стран кочевой образ жизни, обусловленный реальными потребностями бытия, но у евреев было и нечто иное, духовно-внутреннее, что сподвигало их к постоянному перемещению, — как сказано: «И сказал Господь Аврааму: пойди из земли твоей, от родства твоего и из дома отца твоего, в землю, которую Я укажу тебе» (Быт. 12:1). Божеское указание двигало сынами Израиля в их бесконечных блужданиях по Ближнему Востоку, но, когда спустя тысячу лет Моисей привел их за Иордан, в Землю Обетованную, хотя сам туда не вошел, тяга к странствиям сменилась у них прямо противоположной тенденцией и Сион из географического названия горы стал национальной эмблемой. И эта национальная эмблема неизбежно становится духовной, а затем и исторической, ибо, согласно бердяевского выведения, еврейский дух выражает свою исконно национальную природу исключительно в историческом виде. Отсюда вытекает следствие, что еврейская духовность является по содержанию не только исторической, но и необходимо сионистской. Такая точка зрения, будучи ноуменальным последствием бердяевской концепции еврейского исторического статуса, кажется просто неприличным новшеством, эпатирующим нигилизмом, и сионизм в духовностном качестве не признается даже такими глубокими знатоками еврейского вопроса, как, с русской стороны — А. И. Солженицыным и Н. А. Бердяевым (интересно высказывание Бердяева: «Сионизм — самое благородное течение в еврействе, но он бессилен разрешить еврейский вопрос»), а с еврейской — М. О. Гершензоном, И. Бикерманом и С. Дубновым. Но третейским судьей тут выступает еврейское историческое предание и в Книге Пророков содержится расширенное извещение об историческом сионизме и начальных моментах истории сионизма, естественно без современных формулировок, но вознося Сион и сопутствующе Иерусалим в эмблему национального утверждения. Проповедником этого течения в истории Израиля был самый пламенный из еврейских пророков — пророк Исайя, который эту эмблему превратил в знамя воссоединения евреев после разрушения Первого Храма (VI век до н. э. ) и первого изгнания еврейского народа со своей родины (эпоха так называемого «вавилонского пленения»). С. Дубнов называл Исайю (Иешая) «пророком возрождения», но правильнее именовать его первым сионистским идеологом.