Слёзы мира и еврейская духовность (философская месса) - Грузман Генрих Густавович. Страница 57

Наиболее существенное, что должно быть отмечено в этом панегирике, это — культурное естество внутреннего наполнения русского еврейства и культурные ориентиры его развития. Именно по этой причине «жизненная сила еврейства была в России», также как и центр мирового еврейства помещался в России, хотя Бикерман ставил европейское еврейство по культурному уровню впереди русского. В этом замечательный публицист явно не прав, ибо в плане grosso modo (в широком плане), исключая нехарактерные частности, культура как фактор вечности по своей природе не подлежит рациональной системе оценок — больше-меньше, сильнее-слабее, впереди-сзади, — а здесь имеет значение только культурный потенциал сообщества людей. Культурный же потенциал русского еврейства был настолько велик, что оно оказалось в состоянии сотворить «культуру в трех обличьях» — на иврит, идиш и русском языках. Данная «культура в трех обличьях» представляет собой не просто феномен русского еврейства, а образует уникум культурологии в целом как отрасли творчества человеческого духа, ибо всемирная культура не знает прецедента своей практики, при котором язык — средство общения — в столь разнообразном виде обслуживал бы одну культуру. Особенно контрастно это обстоятельство выделяется на фоне моноязыковой диктатуры в государстве Израиль, которому не пошел впрок этот уникальный исторический опыт, и только проницательная Нелли Портнова обособила его в качестве самостоятельной проблемы: «Русское еврейство пользовалось тремя языками. Русским — для образования, общения в смешанной среде, просветительской работы; идиш оставался преимущественно языком массы в „черте“ и только начинал вырабатываться как язык творчества; иврит, сокращающийся по своему значению в частной и общественной жизни, повышался в роли языка новой литературы. Языковая полемика, порою яростная и непримиримая, велась постоянно, агитация интеллигенции за распространение древнееврейского и идиша накалялась, но практически языки уживались, взаимодополняя друг друга» (1999, с. 404). Только сама постановка вопроса в таком ракурсе говорит о духовной полноте русского еврейства.

О мощи духовных потенций русского еврейства наряду с «культурой в трех обличьях» свидетельствует факт того, что самые заметные преобразования внутреннего уклада мирового еврейства происходили в недрах еврейского контингента России, — имеется в виду хасидизм и движение мусар (мусар — книга) в духовной области и рабочее социалистическое движение в политической области. (Сноска. Любопытно заметить, что Бунд (Всеобщий Еврейский Рабочий Союз России, Польши и Литвы, 1897 год) возник раньше РСДРП (Российская Социал-демократическая Рабочая Партия, 1896 год. ) Главное состояло в том, что русское еврейство в культурной части имело в основе положение, сформулированное Генрихом Слиозбергом: «Приобщение к русской культуре… вполне согласовалось с верностью еврейской национальной культуре». Подобное соответствие может быть концептуальным образцом учения о культуре: освоение чужеродной культуры не исключает, а напротив, предусматривает наличие собственной культурной самодостаточности, а равно, как наличие своего национального лица делается условием сублимации культур. В совокупности это привело к созданию оригинального облика русского еврейства, о котором образно высказался Б. Динур: «Отмеченные выше черты придали русскому еврейству характер своеобразного мира. Мир этот тесен, ограничен, подвержен притеснениям, связан со страданиями, лишениями, но все же это был целый мир. Человек в нем не задыхался. Можно было в этом мире чувствовать и радость жизни, можно было найти в нем, в скрытых в нем возможностях, и материальную, и духовную пищу, и можно было построить в нем жизнь на свой вкус и лад». В итоге профессор Бенцион Динур не только подтверждает умозаключительные пассажи Иосифа Бикермана, но и усиливает его окончательный вывод: «Дело не только в том, что более половины еврейского народа жило в России и что русское еврейство явилось численно крупнейшим еврейским коллективом. Вся история еврейства в новое время стала под знаком русского еврейства. В силу особых обстоятельств общественного и духовного порядка именно в русском еврействе созрели те творческие силы, в которых был залог обновления и возрождения еврейского народа» (2002, с. 322, 326). Taким образом, русское еврейство приобретает ценность не только как элемент русского культурного развития, но и как перспектива и историческое предназначение собственной еврейской доли, и в этом видится смысл представления русского еврейства в контексте русской идеи.

К числу творческих удач исследовательского экскурса Солженицына в область еврейского вопроса в России следует отнести наблюдение о том, что экстравертивный еврейский поток в направлении русского полюса был неоднороден и как бы распадается на два рукава: один, который впадает в русскую культуру и второй, раскрывающийся в русскую революцию. Или, мысля в философском жанре, требуется говорить, что русское еврейство обладает двойственной природой и генерирует как созидательные силы, так и разрушительные (революционные) тенденции. В отношении первого пути у Солженицына сомнений нет и его суждение имеет вид категорического императива: "Не получили евреи равноправия при царе, но — отчасти именно поэтому — получили руку и верность русской интеллигенции. Сила их развития, напора, таланта вселилась в русское общественное сознание. Понятие о наших целях, о наших интересах, импульсы к нашим решениям — мы слили с их понятиями. Мы приняли их взгляд на нашу историю и на выходы из нее. И понять это — важней, чем подсчитывать, какой процент евреев раскачивал Россию (раскачивали ее — мы все), делал революцию или участвовал в большевистской власти" (2001, ч. 1, с. 475). И этот императив есть наиболее знаменательное и самое важное, чем Солженицын одаривает читателя в первой части своей диатрибы. Солженицын находит необычайно емкую метафору для обозначения контакта двух культур: "вселение" как способ помещения одного компонента в другом, сохраняя неущербной целостность обоих, — в психоаналитическом отношении это есть механизм сублимации. Только одним этим высказыванием Солженицын не оставляет и следа от обвинения в антисемитизме, да и просто неестественно, чтобы такой мыслитель как Солженицын опустился до зловония антисемитизма, — только у пошляка Красильщикова такое возможно. В целом на фоне изложенного возникает впечатление, что антиеврейскую сторону в споре израильских аналитиков с русским писателем, отстаивают первые (А. Черняк, С. Резник, А. Красильщиков, Л. Торпусман), но никак не второй.

Когда над, русской культурной пашней начал рассеиваться туман националистического славянофильства, на духовном экране русского творческого сословия стали появляться еврейские конфигурации: Марк Антокольский и Исаак Левитан, братья Николай и Антон Рубинштейны, Семен Венгеров и Генрих Венявский, — пионеры русского еврейства в своих культурных отраслях. В подобной ситуации русская художественная критика того времени (В. В. Стасов, Н. Н. Страхов, Н. Ф. Федоров), оформляя судьбоносный поворот в истории русской культуры в отдельных ячейках, — Стасов в русской эстетике, Страхов в русской науке, Федоров в остальных отраслях (Сноска. Энциклопедизм Николая Федоровича Федорова сделал его легендарной личностью русской культуры; говорят, что он решился заявить в лицо графу Л. Н. Толстому: «Я видел за свою жизнь многих глупцов, но таких, как вы, еще не видел»), не обратила внимание на этот акт, как не заметила появления на русском творческом небосводе качественно нового созвездия — русской духовной философии во главе с Вл. Соловьевым. Необходимо подчеркнуть еще раз, что именно мудролюбие Соловьева нанесло решающий удар по идеологии гипертрофированного славянофильства и избавило русскую культуру от накипи национализма: «Требование любить другие народности, как свою собственную, вовсе не означает психологической одинаковости чувства, а только этическое равенство волевого отношения: я должен так же хотеть истинного блага всем другим народам, как и своему собственному; эта „любовь благоволения“ одинакова уже потому, что истинное благо едино и нераздельно. Разумеется, такая этическая любовь связана и с психологическим пониманием и одобрением положительных особенностей всех чужих наций, — преодолев нравственною волею бессмысленную и невежественную национальную вражду, мы начинаем знать и ценить чужие народности, они начинают нам нравиться». Но это, разумеется, не означает необходимости отказа либо ущемления собственного национального чувства в угоду чужой национальности и никакого недоразумения не может существовать между любовью к своему национальному лику и почтением к иному национальному лицу. Вл. Соловьев заканчивает: "За собою, как и за своим народом, остается неизменное первенство исходной точки. А с устранением этого недоразумения устраняется и всякое серьезное возражение против принципа: люби все другие народы, как свой собственный" (1996, с. 274).