Убийца, мой приятель - Дойл Артур Игнатиус Конан. Страница 2

— Прошу прощения, дорогой доктор, — произнес он с отменной вежливостью. — Я вовсе не имел намерения показаться вам грубияном. Не желаете ли присесть? — осведомился он, жестом указывая на деревянные козлы, служившие изголовьем для его ложа.

Я механически уселся на предложенное «кресло», все еще не успев прийти в себя от изумления при столь резкой перемене тона. Не могу сказать, что в новом облике Мэлони был мне более симпатичен, чем в прежнем. Необузданный разбойник и убийца исчез на время, но за подобострастной манерой поведения и гладкой, вежливой речью явно проглядывал облик бессовестного стукача, ради сохранения собственной шкуры заложившего на суде всех своих сообщников.

— Как вы себя чувствуете? — спросил я, напуская на себя профессиональный вид.

— Да бросьте вы это, доктор! — отмахнулся Мэлони. — Бросьте! — Он усмехнулся, обнажив два ряда ровных белых зубов, и уселся на койку рядом со мной. — И не пытайтесь уверить меня, что в мою камеру вас привела исключительно забота о моем драгоценном здоровье. Со мной этот номер не пройдет. Вы пришли поглядеть на Вульфа Тона Мэлони, фальшивомонетчика, убийцу, грабителя, беглого каторжника и королевского свидетеля. Это все я, верно? Все чин чином, черным по белому, и я не стыжусь своей биографии!

Он выдержал паузу, как бы приглашая меня что-либо возразить, но я сохранял молчание и тогда он с нажимом в голосе повторил:

— Да-да, я не стыжусь своего поступка! Да и чего, собственно, мне стыдиться? — неожиданно закричал он во весь голос с пылающим взором, на миг вернувшись в прежнее обличье дикого зверя в человечьей шкуре. — Всем нам светила веревка, всем до единого! Так какая им разница, что я спасся, дав показания против них? Каждый за себя, один Сатана за всех, — вот мой девиз. Кстати, док, у вас табачку не найдется?

Я протянул ему плитку «Баррета», и он вгрызся в нее, как изголодавшийся волк. Табак, похоже, успокаивающе подействовал на его нервы, потому что спустя несколько минут он возобновил свои речи в прежней спокойной манере.

— Вы уж не обижайтесь на меня, доктор, если я иногда сорвусь, — сказал он, — да только и вам на моем месте пришлось бы несладко. В этот раз меня заперли на шесть месяцев за драку, но когда я выйду, мне придется еще тяжелей, можете быть уверены. Здесь, в тюряге, у меня жизнь идет без забот, а как выйдешь на волю — сразу со всех сторон обложат! С одной стороны полиция, а с другой — Татуированный Том из Хоуксбери. Никак не дадут человеку пожить спокойно.

— А кто это такой? — спросил я.

— Родной брат одного из тех парней, что тогда вздернули по моей милости. Тоже редкостная сволочь! Оба они — самое настоящее дьявольское отродье. Татуированный Том — мокрушник и громила; после суда он во всеуслышание поклялся, что не успокоится, пока не выпьет моей кровушки. Прошло уже семь лет, но он до сих пор меня пасет. Я это точно знаю, хотя он залег на дно и башку старается не высовывать. Первый раз он пытался прикончить меня в Балларате, в семьдесят пятом году. Видите шрам на тыльной стороне ладони? Это его пуля. В семьдесят шестом, в Порт-Филиппе, он снова стрелял в меня, но в тот раз я оказался быстрее и сам его ранил. Через три года в портовом баре в Аделаиде Том воткнул мне перо в бок, так что на сегодня мы с ним вроде как квиты. Вот и сейчас, я уверен, он ошивается где-то поблизости и ждет не дождется, когда я выберусь отсюда, чтобы просверлить в моей шкуре пару дырок из своего шестизарядного. Скорее всего, это ему удастся, если только, по счастливой случайности, кто-нибудь раньше не продырявит его шкуру! — И на губах Мэлони заиграла зловещая усмешка.

— Собственно говоря, — продолжал он, — меня волнует не столько Том, сколько отношение властей. С Томом мы как-нибудь разберемся — это дело, можно сказать, семейное, а вот власти меня совсем достали! Если прикинуть, чем власти обязаны мне, и чем они мне за это отплатили, — поневоле взбесишься! Порой кажется, что чиновники не способны испытывать даже элементарной благодарности, не говоря уже о порядочности, честное слово, док!

На несколько минут Мэлони погрузился в угрюмое молчание, должно быть, размышляя о несправедливости и неблагодарности властей, а затем начал излагать в подробностях все свои претензии. — Вот возьмите банду из девяти человек, — начал он, — убивавшую и грабившую на протяжении трех лет. Если посчитать в среднем, выйдет где-то по трупу каждую неделю. Власти арестовывают банду и производят следствие, но осудить никого не могут. Почему? Да потому что нет ни одного свидетеля — все, кто мог дать показания, давно гниют где-нибудь с перерезанным горлом. В таких делах всегда стараются получше спрятать концы в воду. Что же дальше? А дальше появляется патриот и гражданин Вульф Тон Мэлони и заявляет: «Моя страна нуждается во мне, и я готов ей помочь.» Потом он дает показания, на основании которых судьи приговаривают всю шайку, а судебные исполнители накидывают им пеньковые галстуки. Вот что я совершил! Так чего же мне стыдиться? И вы думаете, меня кто-нибудь поблагодарил? Черта с два, сэр! Вместо награды власти запирают меня в тесную камеру, поливают грязью, оскорбляют, следят днем и ночью, начисто позабыв, что я для них сделал. Разве не обидно подобное отношение? Само собой разумеется, я не рассчитывал, что меня возведут в рыцарское достоинство или предложат пост в министерстве колоний, но неужели, дьявол их раздери, власти не могут оставить меня в покое?!

— Но вы же сами сказали, что сидите за драку, — возразил я. — Вы нарушили закон, совершили новое преступление — причем же здесь былые заслуги?

— Я не имею в виду мое теперешнее местопребывание, сэр, — с холодным достоинством ответил Мэлони. — Меня угнетает и бесит та жизнь, которую, по милости властей, мне приходится вести вот уже семь лет, прошедших с того достопамятного суда. Посидите еще немного на этих козлах, если не пропало желание, и я вам все расскажу. А когда вы узнаете мою историю до конца, сами сможете судить, справедливо или несправедливо обошлись со мной полицейские и правительственные чины.

Я постараюсь изложить чуть ниже воспоминания бывшего каторжника и убийцы в том виде и объеме, в каком сам их услышал, сохраняя, по возможности, стиль и лексику повествования, а также удивительно извращенные представления рассказчика о добре и зле, справедливости и несправедливости и его собственном «я». За точность приведенных фактов могу поручиться, хотя не во всем готов согласиться с Мэлони в их трактовке. Несколько месяцев спустя инспектор X. У. Ганн, бывший комендант тюрьмы в Данидине, позволил мне ознакомиться с материалами из своего досье, подтверждавшими каждое слово Мэлони. Рассказывал он свою историю глухим, невыразительным, монотонным голосом, опустив голову на грудь и скрестив руки на коленях. Лишь изредка он вскидывал голову, и тогда хищный змеиный блеск его единственного глаза позволял судить о глубине эмоций, вызванных воспоминаниями о пережитом.

— Вы наверняка читали о событиях в Блюмендайкском каньоне, — начал он, не без гордости в голосе. — Мы тогда здорово задали всем жару, но в конце концов нас все-таки повязали. Это сделали двое: полицейская ищейка по имени Брэкстон и проклятый янки. Вдвоем повязали всех девятерых! Ну, а потом нас всех отправили в Данидин, что в Новой Зеландии, и там восьмерых осудили и вздернули. Я хорошо помню, как они грозили мне кулаками со скамьи подсудимых и проклинали на все лады такими страшными словами, что кровь в жилах холодела. Не очень-то это честно было с их стороны, если учесть, что много лет мы были друзьями и делили последний кусок хлеба. Да что говорить — душонки у них всегда были черные и мелкие, и думал каждый только о себе. Я так считаю: очень хорошо, что их повесили.

Ну, а меня отвезли обратно в тюрьму и посадили в прежнюю мою камеру. От прочих заключенных я отличался только тем, что меня не гоняли на работу; да кормили малость получше. Я молча терпел неделю или две, но потом не выдержал и обратился к коменданту, когда тот делал ежедневный обход.