Подноготная любви - Меняйлов Алексей. Страница 70

(Кстати, силу Танеева можно косвенно оценить по поведению старшей дочери Толстого, Тани, которая в дневнике записала, что в то время, когда Танеев музицировал (т. е. наблюдая ритмическое вбивание им клавиш в рояль), она, Таня, входила в полнейший экстаз, полностью себя забывала, полностью теряла рассудок.)

Профессор-гомосексуалист был особенно «близок» к дому Льва Николаевича в 1886-1888 годах. Позднее, когда он несколько отдалился, сорокапятилетняя Софья Андреевна ездила к нему сама. Поведение её было скандальным: новый мужчина для неё был всё, муж — ничто. Этого она скрывать не пыталась, да это было и невозможно: всё происходило на глазах множества свидетелей. Вешалась она на него долго, но до коитуса дело не дошло, на основании чего толстоведы пришли к заключению, что эта любовная история со стороны Софьи Андреевны была не более чем лёгким флиртом, и «добродетельная» мать детей великого писателя, дескать, в ней взяла верх над женщиной. Из «высоких», по-видимому, соображений замалчивается, что для того, чтобы женщине соблазнить гомосексуалиста, неимоверных усилий может оказаться недостаточно. Ведь, в конце концов, ни Еве Браун, ни Юнити Мидфорд так и не удалось «соблазнить» Гитлера. Но можно ли их считать непорочными женщинами?

Знала ли Софья Андреевна истинную причину безответности (в некотором смысле — ведь у них была «дружба»!) своей «любви»? Если не знала, то неудача с Танеевым означала для неё необходимость признать свою несостоятельность как женщины, что никакая женщина сделать не в силах. В подобных случаях обычно поступают следующим образом: из сознания вытесняются все факты, которые подводят к печальному выводу, а тому, что вытеснить не позволяют окружающие, даётся новая, пусть даже глупейшая, интерпретация. Дескать, я — честная женщина, любящая жена, только искала возвышенного чувства к нравственной, не осквернённой половым влечением, душе и т. п. Ломать эту комедию, соответственно, обречены до последних своих дней. Так поступила и Софья Андреевна. С этим ясно. Но вот почему в здоровом Льве Николаевиче ей мерещился гомосексуалист? Может быть, это было следствием близости с подавляющим энергетическим полем профессора? А может, это вообще естественно для женщины, которая ещё в первой молодости во снах расчленяла младенца, во всём видела только дурную сторону и по-настоящему возбуждалась только тогда, когда в доме у кого-нибудь был понос. Кстати, из этого подсознательного влечения к расчленению младенцев и бурного интереса к испражнениям есть целый ряд следствий. Это и признание гомика за идеал мужчины, а здорового мужчины, наоборот, за извращенца. Это и беспрестанные имитации самоубийств и неспособность сотрудничать с мужем. Из всего этого неизбежно следует, что дети, в особенности сыновья, с детства находящиеся под действием её гипнотического воздействия, будут абсолютно преданы своей матери, будут оправдывать любой или почти любой её поступок, как бы глупо и безнравственно ни звучали их оправдания. Из этого следует, что подпавшие под контроль её некрополя будут хулить всякого, кто пытается выйти из-под энергетического контроля их повелительницы. Обращённый в сторону биофилии мужчина, оказавшийся под действием этого некрополя, то будет объясняться ей в страстной любви, то в минуты прояснения ума будет поражаться: как он мог оказаться со столь чуждой ему женщиной? Которая разрушает, но во всём обвиняет других и бредит анальным «сексом».

Из письма Елизаветы Ивановны Чертковой:

«3 августа 1910 г.

Графиня!

Не могу уехать из здешних мест, не выразив Вам всего моего удивления и возмущения по поводу тех гнусных обвинений, которые Вы распространяете против моего сына.

Никогда мне в голову не приходила возможность слышать подобные клеветы из Ваших уст. Удивляюсь также, как это сыновья Ваши не указали Вам, до какой степени Вы поступаете оскорбительно для всей семьи Вашей, одновременно обливая грязью и их отца.

Что касается моего сына, то я хорошо знаю, что ничего из этого не может ни задеть, ни повредить ему. Все, кто знают его, знают благородство его характера, его искренность, правдивость, самоотречение, безупречную нравственность и порядочность во всех отношениях. Подобные клеветы не могут бросить ни малейшей тени на его честное имя, а только падают обратно на тех, которые изобретают и распространяют их…

…но поведение Ваше по отношению к моему сыну настолько несправедливо, жестоко и зло, что я как мать его, не могла удержаться от того, чтобы не обратиться к Вашему сердцу, к Вашей совести и попросить Вас опомниться. Вырвите, графиня, из Вашей души это злое, безумно-чудовищное чувство, причиняющее столько страдания не только сыну моему и Вашему мужу, но и всем окружающим Вас и приходящим с Вами в соприкосновение. Злое чувство это многим причиняет страдание, но вредит только Вам одной, заглушая и покрывая грязью…»

2 сентября. …Софья Андреевна приглашала духовенство и отслужила в своей комнате молебен с водосвятием; священник кропил также все комнаты святой водой. Она священнику тоже рассказала всё, что она говорит о Л. Н-че…

Из письма Софьи Андреевны к В. Г. Черткову:

«11-18 сентября 1910, Кочеты — Ясная Поляна. …Поднялась у меня гордость… за своё положение честной женщины, бабушки 25 внуков. А главное, я вдруг поняла, почему Л. Н. относится ко мне недобро, сухо, чуждо, чего никогда не было, и это убивает меня. Вы внушаете ему, что от такой жены надо бежать, или стреляться. И вы первый в моей жизни осмелились сделать эту несправедливость…»

1 октября 1910 г. Ясная Поляна, 11 ч. ночи. …В отсутствии Л. Н-ча Софья Андреевна сняла портреты… сначала собиралась уничтожить. Однако потом, очевидно, опасаясь рассердить Л. Н-ча, повесила перед его приездом портреты снова, но на другие места.

Вернувшись в Ясную, Л. Н. сначала не обратил внимания на эту перемену, а потом, заметив её, спросил Илью Васильевича, где портреты, и, увидав их на других местах, повесил все снова на прежнее место.

В воскресенье Софья Андреевна, войдя к нему, увидала портрет Владимира Григорьевича на старом месте и впала в исступление.

На вопрос её, зачем он это сделал, Л. Н. сказал ей, что просит её предоставить ему свободу в его комнате.

Софья Андреевна раздражалась всё больше и больше и в конце концов изорвала портрет Черткова в мелкие куски…

…Когда Л. Н. вернулся с прогулки и лёг у себя, Софья Андреевна стреляла ещё раз, но Л. Н. хотя и слыхал, но очевидно догадался, что это комедия, и не вышел…

…В отношении к Софье Андреевне Л. Н. стал более твёрд и очень спокоен. Он всё больше молчит. Да и вообще он мало говорит. Когда при нём начинаешь о чём-нибудь говорить или рассказывать ему что-нибудь, даже интересное, из текущих событий, чувствуешь, что это идёт мимо него, что он только из деликатной учтивости старается слушать и иногда расспрашивает, а на самом деле он далёк от этого. Это его настроение напоминает мне так удивительно описанное им предсмертное состояние князя Андрея в «Войне и Мире»…

Из письма О. К. Толстой: «4-го октября 1910 г. …узнала, что вчера Л. Н. был болен, обморок, — и что вызывали доктора…»

Из письма А. К. Чертковой к Гольденвейзерам:

«8 октября 1910, Ясенки, Тульской губ. Нам рассказывали, что его обмороки (о которых я сообщала) сопровождались ужасными конвульсиями, особенно в ногах, происходившими от закупорки сосудов при остановке кровообращения и могли, говорит доктор из Тулы, кончиться вдруг кровоизлиянием и смертью или параличом. Говорят, вид припадка был ужасный и повторялся пять раз в продолжение от 6 до 12 ночи…»

13 октября 1910, Ясная Поляна. За Софьей Андреевной Гольденвейзер записал следующие слова: «…я хочу поскорее кончить издание и пустить его в продажу; уж тогда у меня никто не сможет его отнять. Но Л. Н. может сделать так, что завещает все права Черткову и умрёт… Мы возьмём, конечно, верх, докажем его обмороки и слабоумие…