Функция оргазма. Основные сексуально-экономические проблемы биологической энергии - Райх Вильгельм. Страница 70

Итак, тоническая судорога мускулатуры, ставшей жесткой, как доска, распространялась на грудь и надчревную область. Дело обстояло так, будто при приступах пациента против его воли поднимала с опоры некая внутренняя сила и держала в таком положении. Наблюдалось невероятное напряжение брюшной стенки и грудной мускулатуры. Прошло довольно много времени, пока я понял, почему не было дальнейшего распространения вниз. Я ожидал, что теперь вегетативное возбуждение перейдет с живота на таз, но этого не произошло. Наступили бурные клонические судороги ножной мускулатуры и очень сильно возрос коленный рефлекс. К моему крайнему удивлению, пациент сообщил, что он воспринимает судороги ножной мускулатуры как нечто чрезвычайно приятное. При этом я непроизвольно подумал о клонических спазмах у эпилептиков и увидел, что подтверждается моя точка зрения, в соответствии с которой при эпилептических и эпилептиформных мышечных сокращениях речь идет об освобождении от страха, а оно может восприниматься только как нечто приятное (восприниматься с удовольствием).

На протяжении лечения моего больного бывали периоды, когда я не был вполне уверен, не имею ли дело с настоящей эпилепсией. По меньшей мере внешне приступы, начинавшиеся тонически и иногда разрешавшиеся клоническими явлениями, имели очень мало отличий от эпилептических припадков. Я подчеркиваю, что на этой стадии после примерно трех месяцев лечения были мобилизованы мускулатура головы, груди и надчревной области, равно как и ножная мускулатура, в особенности коленная и бедренная. Подчревная область и таз были и оставались неподвижными. Неизменным сохранялось расщепление между мышечными действиями и их восприятием со стороны "Я". Пациент знал о приступе. Он мог понять его значение, но не чувствовал аффекта во время приступа. Главный вопрос, как и раньше, гласил: что же происходит между приступом и аффектом? Становилось все яснее, что пациент защищался от восприятия целого во всех его деталях. Мы оба знали, что его "Я" было очень осторожным. Осторожность выражалась не только в его психической позиции. Она выражалась не только в том, что он в своей любезности и приспособлении к требованиям, выдвигавшимся в процессе труда, всегда доходил лишь до определенной границы и отвергал те или иные требования, если они переходили определенный предел. Эта "осторожность" содержалась и в его мышечной активности, будучи, так сказать, дважды закрепленной. Сам пациент описывал и понимал свое состояние, представляя себя мальчиком, которого преследует мужчина, желая его избить. При этом он пытался увернуться, испуганно смотрел назад и втягивал ягодицы, чтобы преследователь не добрался до них. На обычном аналитическом языке после такого описания сказали бы: за избиением, конечно, скрывается страх перед гомосексуальным покушением. И действительно, пациент на протяжении года подвергался анализу с помощью толкования симптомов, в ходе которого постоянно делался вывод о его пассивном гомосексуализме. "Само по себе" это было правильно, но с точки зрения сегодняшних знаний аналитику следовало сказать себе, что такое толкование не имело смысла. Ведь мы видим, что в пациенте до сих пор действительно противоречило аффективному постижению этого факта - его осторожность и мышечная связанность энергии, далеко еще не ослабленная.

Я начал воздействовать на осторожность больного не с психической стороны, как поступал обычно в процессе анализа характера, а с телесной. Например, я вновь и вновь демонстрировал ему, что хотя он и выражал свою ярость в мышечных действиях, но никогда не продолжал их, никогда не дал на деле со всей силой опуститься сжатому и поднятому кулаку. Несколько раз оказывалось, что в тот момент, когда он хотел грохнуть кулаком по кушетке, ярость исчезала. Теперь я сконцентрировал работу на том, что тормозило осуществление мышечного действия, все время руководствуясь сознанием того, что именно в осторожности и выражалось торможение. После нескольких часов интенсивной работы над ситуацией отпора мышечным действиям пациенту внезапно вспомнился эпизод, произошедший с ним на 5-м году жизни. Маленьким мальчиком он жил на скалистом берегу, круто обрывавшемся в море. Он был очень живым ребенком и раскладывал на берегу костер, с которым играл так самозабвенно, что рисковал свалиться в воду. Мать появилась в дверях дома, находившегося на расстоянии нескольких метров, увидела, что делал сын, испугалась и попыталась увести его со скал. Она знала о двигательной активности сына, и это ее пугало. Мать приманивала сына к себе дружескими словами и обещаниями сладостей, а когда он последовал за ней, то был жестоко избит. Это переживание произвело на него большое впечатление, но теперь он понял его связь со своей оборонительной позицией по отношению к женщинам и осторожностью, которую проявлял в процессе лечения. Но тем самым проблема еще не была решена. Осторожность сохранилась.

Однажды в промежутке между двумя приступами пациент, страстный любитель ловли форелей, с юмором и очень выразительно описывал удовольствие, которое доставляло это занятие. Он воспроизводил соответствующие движения, описывал, как видят форель, как забрасывают удочку, и при этом его лицо приобрело невероятно жадное, почти садистское выражение. Я заметил, что, хотя больной очень точно описывал весь процесс, он опустил одну деталь - момент, когда рыба заглатывает наживку. Я понял связь, о которой шла речь, но увидел, что рассказчик не обратил внимания на этот момент. При использовании обычной аналитической техники ему сказали бы об этой связи или поощрили бы на се самостоятельное постижение. Но я был заинтересован в том, чтобы понять причину отсутствия описания последнего этапа рыбной ловли. Прошло примерно четыре недели до тех пор, пока не случилось следующее: сокращения тела все более начали терять свой судорожный тонический характер. Меньше стал и клонус, и начали проявляться странные сокращения живота. Они были не новы для меня, так как я видел их и у многих других пациентов, но не в той связи, которая сейчас раскрылась передо мной.

Верхняя часть туловища, сокращаясь, двигалась вперед, середина живота оставалась спокойной, а нижняя часть туловища, сокращаясь, двигалась в направлении, противоположном направлению движения верхней. Во время таких приступов пациент наполовину выпрямлялся, тогда как нижняя часть туловища двигалась кверху. Все происходившее представляло собой единое, органическое движение. Были часы, когда такое движение совершалось непрерывно. Чередуясь с этими сокращениями всего тела, в теле, особенно в ногах и животе, наступали ощущения "течения", которые он воспринимал как приятные. Положение рта и лица изменялось мало. Во время одного из приступов лицо пациента приобрело совершенно рыбье выражение. Он сказал, не дожидаясь приглашения, и прежде, чем я успел обратить его внимание на это; "Я чувствую себя как простейшее", а потом: "Я чувствую себя как рыба". Так что же произошло? Пациент своими телодвижениями изображал бьющуюся, очевидно пойманную, рыбу, не имея и понятия об этом, не установив связи с помощью ассоциаций. На аналитическом языке сказали бы: он играл пойманную рыбу. Наличествовали все признаки, позволявшие говорить об этом. Перекошенные и застывшие губы были судорожно вытянуты вперед. Тело вздрагивало от плеч до ног. Спина была жесткой, как доска. Не вполне понятно было на этой фазе положение рук, которые пациент при конвульсиях на протяжении определенного времени простирал вперед, как бы обнимая кого-то. Теперь я не помню, обратил ли его внимание на связь с историей о форели или он сам осознал эту связь (что в данном контексте не так уж и важно), но он непосредственно чувствовал ее и нимало не сомневался в том, что он сам был как ловцом форели, так и этой форелью.

Конечно, все это имело непосредственное отношение к разочарованию в матери. В детстве она с определенного момента оставляла его без внимания, плохо обращалась, часто била. Нередко случалось, что мой будущий пациент ожидал от матери чего-то очень хорошего, а происходило нечто прямо противоположное. Теперь стала понятна его осторожность. Он никому не верил, он не хотел быть пойманным. Вот какова была глубочайшая причина его поверхностности, его страха перед преданностью делу, перед взятием на себя деловых обязательств и т. д. Когда мы проработали эту связь, сущность больного изменилась поразительным образом. Его поверхностность исчезла, он стал серьезен. Серьезность проявилась внезапно во время одного сеанса. Пациент сказал буквально следующее: "Я ничего не понимаю, все стало вдруг таким смертельно серьезным". Это не было, к примеру, воспоминанием о серьезной эмоциональной позиции, занятой когда-то в детстве, - он действительно изменился от поверхностности к серьезности. Стало ясно, что его болезненное отношение к женщинам, то есть страх соединиться с женщиной, проявить преданность ей, был связан со страхом, ставшим элементом его психической структуры и коренившимся в характере. Женщины усиленно искали расположения этого мужчины, чем он пользовался на удивление редко.