Душевные омуты - Холлис Джеймс. Страница 5

«И вы им не сказали?..»

«Конечно, сказала. Сразу. Я сказала, что я христианка, nicht Jude [19], но другие говорили то же самое. А они смеялись и заталкивали нас в грузовики».

Пока она это рассказывала, мне казалось, что она туда вернулась. Не могу сказать, что она была сильно перепугана, но внутренне она была там. Возможно, в ее психике произошла некоторая диссоциация, но она действительно была там. Она рассказала мне о том, как их всех вместе везли к Hauptbahnkof [20], как всю дорогу они протестовали и как их погрузили в товарный вагон. Несколько часов спустя их, охваченных ужасом и совершенно обезумевших, привезли на станцию неподалеку от местечка, которое называлось K-Z Lager Majdanek [21], – в один из центров уничтожения людей, так называемых центров Endlosung [22], центров банкротства веками создававшейся культуры, выразившегося в сумасшедшей проекции внутренней нетерпимости на «тех, которые там».

Я понимал, что мне лучше молчать. Она продолжала рассказывать о том, как их выкинули из вагона и построили перед офицером, который распределял их направо-налево. Кто знал, какая группа направится в печь, а какая – к смертоносным баракам с тифом, тяжелой работе и восьмистам калориям в день, а в конечном счете – к духовной смерти в уже изувеченном теле?

Напротив Илси стояла мать с двумя дочерьми: одна из них застыла в немом молчании, другая плакала. Когда они очутились перед офицером, тот улыбнулся и указал женщине направо, а девочкам – налево. Мать закричала и стала цепляться за детей, но ее оттащили и поволокли к меньшей группе, стоявшей справа. Пораженные рыданиями матери, девочки застыли на месте, боясь пошевелиться. Затем перед офицером оказалась Илси. В критический момент «отбора» она выкрикнула в моем кабинете, как она, наверное, выкрикнула тогда: «Я христианка. Ich bin nicht Jude!» [23] Офицер ответил, что доказывать уже слишком поздно и что многие называют себя христианами. Тогда Илси назвала фамилию своего отца, отца ее отца и всей семейной династии врачей, хорошо известных в этом округе: имя одного из них носил люблинский госпиталь.

Офицер немного помолчал, потом сказал: «Хорошо, тебе повезло. Но ты слишком много видела, чтобы вернуться обратно. Возьми этих двух детей, доведи их до душевой и оставь их внутри, а затем присоединишься к другим. Но ты будешь работать и никогда отсюда не выйдешь».

«Я не могу вам передать, как я тогда была счастлива, – сказала Илси, – я не попаду в газовую камеру. Я буду работать. Я еще поживу. Я потащила детей. Одна девочка повисла на мне; другую мне пришлось тащить за руку. Именно этот момент изображен на фотографии. Я не помню, чтобы поблизости был кто-то с фотокамерой. Я была счастлива, что останусь в живых. Я потащила детей дальше, до двери душевой. Там Capos – рабочие-заключенные – сами втащили детей в душевую. Больше я их не видела».

В этот момент я опять смог заметить, что она была там, немного облегченная от того, что носила в себе. Она откинулась на спинку кресла, помолчала две минуты, затем продолжила свой рассказ. Она рассказала мне о жизни в лагере, о том, как, получив лишь временную отсрочку смертного приговора, она смогла выжить и, несмотря на непосильную работу, выбритую голову, ежедневную баланду, сохранить способность своего молодого тела извлекать силу практически из ничего. Когда лагерь освободили русские войска, в нем оставалось лишь несколько сотен еле двигавшихся скелетов, многие из которых вскоре умерли от болезней и последствий длительного голодания.

«После войны я приехала в Варшаву. Многие мои родственники по отцовской линии жили в Америке, поэтому в Детройте мне удалось получить вид на жительство. Долгие годы я не вспоминала о тех днях. Я так и не вышла замуж. Мне было страшно, что у меня появится ребенок. Я поняла, что потеряла способность любить. Все это время я работала в библиотеках, пока однажды (четыре года назад) случайно не наткнулась на эту фотографию в книге по истории Второй мировой войны. Я никогда не смогу вам описать, как все это возвращалось: шум, запах, страх… но прежде всего дрожь при воспоминании о том, как мне хотелось жить…»

Я подумал, что теперь понял, зачем она сюда пришла. Я и прежде работал с людьми, которые выжили в войну, и самые тяжелые случаи, которые мы сейчас называем «посттравматическим стрессовым психическим расстройством», относились к тем выжившим людям, которые испытывали чувство вины. Часто это чувство бывало столь сильным, что они принимали сознательное или бессознательное решение похоронить себя заживо. Так они ходили по кругу, эмоционально опустошенные, живущие в молчании и подозрительности, никогда не ощущая ни вкуса жизни, ни ее радостей.

Но она произнесла: «Я ничего от вас не хочу. Не хочу, чтобы вы мне что-то сказали; я хотела лишь одного: чтобы меня выслушали. Несколько лет назад я приняла иудейскую веру, точнее, пыталась ее принять, но у меня ничего не вышло. Я не могу поверить в их Бога, который их предал. Но я слышала о религиозном течении melamed vovnikim – вере, которой нет дела до зла, творящегося на земле. Ее суть заключается в том, что Бог оставил на земле двадцать четыре Избранных, и если вы расскажете им свою историю, то попадете в рай».

«Я не могу сказать, что я один из тех Избранных, Илси».

«Все равно я буду рассказывать историю этой фотографии. Может быть, вы – Избранный, может быть – нет. У меня еще осталось немного времени, и остались другие Избранные, которых я должна найти».

Когда она уходила, я сказал, что не могу принять у нее деньги, ибо чувствую, что не в состоянии ей помочь. Тогда она спросила, могу ли я вместо денег взять у нее фотографию. Я согласился, и с тех пор это фото находится у меня. Она вышла из моего кабинета, и я больше никогда ее не встречал, но не проходило и дня, чтобы я о ней не вспоминал.

Виктор Франкл однажды заметил, что таким же ужасным, как Аушвиц, была только гиперболизация повседневности [24]. Франкл имел право на такое сравнение; я – нет. Но мне думается, что я понимаю смысл его слов, который заключается в том, что страшная повседневная душевная мука превышала возможность ее осознания. А вот лучшая его фраза: те, кто делился своей едой и отказывался так же жестоко относиться к другим, как те относились к ним, не выжили. Поэтому фотография Илси воплощает в себе историю каждого из нас, даже тех, кто прожил жизнь в безопасности. Никто из нас не может сказать, как бы он поступил в тех обстоятельствах, в которые она попала волей судьбы. У каждого из нас есть свои воспоминания о случаях безнравственной трусости, и никто из нас не имеет право ненавидеть Илси за ее страстное желание выжить. И все мы понимаем, почему эта современная странница еще бродит в поисках Избранных с фотографией своей вины у себя на шее, желая быть если не прощенной, то хотя бы услышанной.

Вина, как огромная черная птица, сидит на плечах у многих из нас. Введенное Юнгом понятие Тени служит напоминанием о каждом нашем неблаговидном поступке, эгоизме, нарциссизме и трусости. И все мы знаем мудрые слова римского поэта Теренция: «Ego sum humanum. Nihil a me humanum alenium» [25]. Но та огромная черная птица по-прежнему сидит на том же месте и каркает невпопад всякий раз, когда мы надеемся отпраздновать свою свободу, освободившись от оков прошлого. Ее карканье отравляет этот миг торжества, и все опять ползет обратно в прошлое, попутно вызывая тот же стыд.

В дальнейшем нам было бы полезно иметь в виду несколько значений понятия вины, ибо одно общее понятие может включать в себя и множество разных переживаний, и множество отдельных понятий. А значит, мы должны быть достаточно внимательны, чтобы различать: