Язык и разум человека - Леонтьев Алексей Алексеевич. Страница 10

А что касается разницы в строении предложения, то ее вообще не осознает никто, кроме специалиста- языковеда. Когда мы говорим или слышим фразу насчет приглашения гостей, то совсем не представляем себе отдельно «его», «гостей» и «ужин». Вероятно, и индеец нутка не представляет себе ни «варева», ни отдельно движения по направлению к людям, его поедающим. Здесь Уорф делает очень распространенную ошибку: он забывает, что не все, что есть в языке и может быть осознано, действительно осознается в процессе речи. Более того, когда мы делаем нашу речь предметом внимания, то мы обязательно отвлекаемся от той мысли, которая при помощи речи только что была высказана, и, так сказать, начинаем анатомировать речь,умерщвляя ее. И наоборот, если мы мыслим при помощи языка, то уже не в состоянии осознать отдельные языковые элементы.

Нельзя, следовательно, положить перед собой словарь и грамматику неизвестного языка и, опираясь на них, судить о том, как мыслят люди, говорящие на этом языке. В лучшем случае мы можем узнать, как мыслили они какое-то время тому назад, когда в языке появилось то или иное слово или грамматическая форма, закрепилось то или иное выражение. Например, во многих языках мира — в Африке, у нас на Кавказе — все имена существительные относятся к одному из нескольких классов. В языке суахили (в Танзании, на африканском побережье Индийского океана) к одному классу относятся, например, слова, обозначающие людей, к другому -названия деревьев, к третьему — жидкостей, далее названия парных предметов, орудий труда, животных и т. д. Интересно, кстати, что слово «раб» относится не к классу людей, а к классу вещей. Так вот. Деление всех существительных на классы совсем не свидетельствует о том, что в сознании негра племени суахили все предметы распадаются на группы и раба он воспринимает как вещь; так было много столетий назад. А сейчас такое положение сохранилось в языке суахили только по традиции. И когда в предложении употребляется существительное вроде «раб», то согласуется оно с глаголом и прилагательным чаще всего так же, как и другие слова, обозначающие людей, т. е. существительные, относящиеся к первому классу. Правда, получается небольшое грамматическое противоречие — как в русском «врач сказала»,— но это не смущает суахилийца: он ведь не осознает своей речи, когда говорит!

Да и не все ли равно, как выражена та или иная необходимая мысль или понятие в языке, если выражением удобно пользоваться? Важно, чтобы все существенные в жизни данного народа понятия, все необходимые сведения, входящие в сокровищницу общественного опыта, были закреплены или могли быть в любой момент закреплены в языке. В этом и заключается функция языка быть средством закрепления результатов человеческого мышления, познания, деятельности. Но нельзя путать результаты мышления с процессом мышления, результаты познания с процессом познания. Русский языковед А. А. Потебня в одной из своих книг сравнивал слова «со следами ног, отпечатавшихся на песке; за ними можно следить, но это не значит, чтобы в них заключалась сама нога; в слове не заключается сама мысль, но отпечаток мысли».

Главная ошибка Уорфа в другом. То, что он говорит о влиянии языка на способ «расчленения мира», верно только для каждого носителя языка в отдельности. Конечно, юный островитянин из Океании узнает о существовании 100 видов банана благодаря языку; но ведь не потому океанийцы различают эти 100 видов, что в их языке есть 100 слов для банана! Как раз наоборот: они имеют 100 слов для разных видов банана потому, что в их практической жизни и деятельности различие этих видов играет существенную роль. А негру из глухой деревушки в Восточной Африке в высшей степени безразлично, в чем отличаются друг от друга паровоз и карета, которых он никогда в жизни не видел. Еще никто никогда не замечал, чтобы, скажем, эскимосы различали виды южных фруктов, а бедуины Сахары детально разбирались в оттенках цвета северных оленей. «Расчленение» мира определяется не языком, а общественной практикой данного народа. В языке оно только отражается (причем не обязательно!). Уорф поставил все, следовательно, с ног на голову; и его мысль было бы правильнее сформулировать совсем иначе: «Люди говорят соответственно тому, как они ведут себя в той или иной ситуации».

Глава вторая.

Заместители языка

Быть или не быть семиотике?

Вы, наверное, слышали о семиотике. Для того чтобы узнать о ней, вам не пришлось, вероятнее всего, читать научных трактатов. Семиотика (общая теория знаков), как и кибернетика, вошла в научный обиход с изрядным шумом. Более того, вне науки — в толстых и тонких журналах, популярных книгах и т. д.— она снискала гораздо большую известность, чем внутри науки, у специалистов по лингвистике, психологии, философии, логике.

«Семиотика — это новая наука, объектом которой являются любые системы знаков, используемые в человеческом обществе»,— пишет один известный лингвист. Семиотика, «без сомнения, в близком будущем должна занять первостепенное место в ряду новых наук, определяющих перспективы развития современной науки в целом».

Другие, менее горячие головы осторожно поправляют: «Семиотика как самостоятельная наука еще находится в стадии становления и формирования... Вопрос о предмете семиотики, о сфере применения ее понятий и методов все еще остается дискуссионным»^[8].

Что же это за наука, у которой не ясны ни предмет, ни сфера применимости, которая, едва родившись, уже, как русский дворянский недоросль XVIII столетия, «записана в полк», да еще в первую шеренгу?

Интересно, что между опубликованием первого и второго высказываний прошло три года.

Наиболее обычный способ передачи сообщений — языковый: мы говорим. Но не единственный. Например, то же самое сообщение можно написать; закодировать азбукой Морзе и передать по телеграфу или простым постукиванием; можно «отмахать» флажковым кодом с мостика корабля, «набрать» условными флагами на флагштоке и т. д. В каждом из этих случаев мы имеем дело со знаковой системой — системой условных знаков, кодирующих, т. е. преобразующих, наше сообщение в новую форму. Виды таких систем, их строение, общее и различное в них в первую очередь и изучает семиотика. Обратите #63 внимание: пока мы говорили только о системах, которые используются для передачи языкового сообщения.

Но есть и другие знаковые системы, тоже изучаемые семиотикой.

Например, в обществе существуют правила поведения, этикета: при разговоре со старшим надо встать; здороваясь, неудобно первому протягивать руку женщине или пожилому человеку; неприлично перебивать собеседника, есть рыбу ножом... Система этих правил — семиотическая, знаковая. Да и обыкновенная игра тоже семиотическая система. Такие знаковые системы не служат для кодирования языкового сообщения, они существуют как бы рядом с языком, дополняя его.

Знаковая? Система?

У всех перечисленных семиотических систем есть что-то общее. Все они являются знаковыми, т. е. обозначают для человека больше, чем содержится в материальной, внешней их стороне. (Когда ребенок воображает себя всадником, он скачет не на палочке, а, в сущности, на горячем мустанге и не во дворе, а в прериях; когда я снимаю шляпу, то встретившийся мне человек прекрасно понимает, что я приветствую его, а не просто хочу подставить голову освежающему ветерку.) И все они суть системы. (Пиковая дама не просто картинка: она имеет в картах определенную относительную ценность, занимает определенное место в иерархии между королем и валетом, король — между тузом и дамой. В другой семиотической системе (игра в «кинга») король имеет другую ценность, хотя мы можем использовать ту же, так сказать, материальную колоду.) Когда мы говорим, что знаковые системы что-то «обозначают для человека», то это может быть выражено еще и по-другому: они регулируют поведение, деятельность человека. Я должен бежать на вокзал, получив телеграмму: встречай такого-то числа поезд номер такой-то,— диктует мне знаковая система азбуки Морзе; я должен подождать, пока собеседник первым со мной поздоровается,— диктует знаковая система этикета; если меня «осалили», я должен сам кого-нибудь осалить,— диктует знаковая система игры в салочки.