Вепрь - Егоров Олег Александрович. Страница 52

— Пусть все уйдут, кроме Сережи. — Приступ отпустил паренька, и его мокрая от пота голова легла на подушку. — Пусть все… Мне ему надо важное сказать.

Не смея перечить, Алексей Петрович помог Насте вывести мать Захарки из детской.

— Тетя Настя, ты не уходи далеко, — окликнул мальчик Анастасию Андреевну. — Я с тобой проститься хочу.

— Я не уйду, — успокоила его Настя. — За дверью стану, Захарка. Я не пущу к тебе смерть.

Лишь только мы остались одни, мальчик сам взял меня за руку.

— Сережа, — прошептал он, — ты же не хочешь, чтобы я умер?

— Что за глупости, парень? — Я погладил его мокрые локоны. — Мы еще гараж с тобой не достроили! Я жизнь за тебя готов отдать!

В тот момент я чувствовал, что действительно готов отдать жизнь.

— Мне сыворотка нужна. — Глаза мальчика лихорадочно заблестели.

— Откуда ты… — Я осекся.

— Не валяйте дурака, Сергей. — Голос Захара окреп. — Сыворотка адаптации. В сейфе у академика. У нас нет времени. Ведь ты ее забрал?

Замешательство мое росло и готово было перейти в панику. Я просто не понимал, что происходит.

— Я справился. — Захарка смотрел на меня пристально, точно желал прочесть мои мысли. — Меня сюда Семен с библиотекаршей доставили. Лесничий с Семеновым братом-гаденышем тоже тогда были. Но ты с ними не пришел. Ты в этот момент сейф академика потрошил, так? Где сыворотка, сволочь?!

Я молчал, совершенно раздавленный.

— Жаль. — Он задохнулся от бешенства. — Надобно было тебя, щенка, в проруби утопить. Не позволил я Семену. Жаль.

И сразу мне все стало ясно, как будто кто-то раздернул глухие портьеры в сумеречной комнате покойника. Паскевич. Успел-таки демон Белявский закачать в мозги Захара Алексеевича "кут" генерала.

— Понимаю, — усмехнулся я. — А ведь Захарка не умирает, Паскевич. Его логос проснулся. Это вы дохнете. Стирает душа мальчика вашу личность из его памяти. Постепенно стирает, но — сотрет. Забыли вы, генерал, первоисточник. "Главное не захватить власть, главное — удержать ее". Ульянов-Ленин. Так приблизительно. Душа-то, она ведь от Бога. А вы даже не от сатаны. Вы — от внутренних органов. От кишок, селезенки, печени и мочевого пузыря, генерал. Молитесь вашему железному Фениксу. Недолго осталось.

— Ты первый издохнешь! Я прямо сейчас могу вызвать ребят! — Генерал в теле мальчика затрясся, но уже не от приступа болезни, а от бешенства. — Они тебе иголки под ногти загонять будут, пока не сознаешься! Они суку твою беременную насиловать будут у тебя на глазах всей командой! А потом сделают ей кесарево сечение!

"Пороз буравит подземные ходы! — соображал я лихорадочно. — Пороз рвется наружу! В будущее! В мир, где нас всех уже не будет! Но останутся наши дети! И тогда им — хана! Ему бы только на плацдарме закрепиться!"

— И без пыток могу сознаться. Я все сжег, — сказал я, глядя ему прямо в глаза. — Перед смертью Белявский сказал, что вы от наркоза дуба дали. Сердце не выдержало. При свидетелях сказал. Твои орлы наверняка занесли это в протокол допроса Семена и Тимофея Ребровых. Иначе ты уже лежал бы в кремлевской клинике под капельницей, а рота, почетного караула охраняла бы тебя круглосуточно, как алмаз "Орлов". Не забавно ли? "Орлов" под охраной орлов. Ну, а с мальчиком все в порядке. Мальчика Белявский разрешил вернуть родителям. Я сжег, Паскевич. Извини. Знал бы, что ты — это ты, оставил бы и сыворотку, и формулы. Ведь ты мне за них такую премию на счет в швейцарском банке положил бы, что мы с Анастасией Андреевной на Багамах бы жили в белом особняке с видом на будущее, так?

— Так. — Пороз облизнул губы кончиком языка. Ему показалось, что я торгуюсь. Что есть шанс.

Не все потеряно.

Я ждал, наблюдая за его реакцией.

— Пятьдесят миллионов, — произнес он четко. — Долларов. И загранпаспорта. Через десять дней. Я уполномочен и гарантирую. Мне бояться нечего. Тебе все равно за бугром никто не поверит.

— Если б я только знал, что ты жив… — Мне даже не пришлось разыгрывать подавленное состояние. Я и так был подавлен всем услышанным.

— Ты же врешь! — взвизгнул Пороз. — Когда ты успел?! Где?! Я Насте скажу, что дурачка ты мне сдал из ревности! Она не простит!

Пороз не хотел погибать в одиночку. Он меня за собой тащил. Он горел желанием прикончить мое счастье, а значит, и меня.

— Тем же утром, — сознался я, не в силах противостоять его напору. — В голландской печи у Ольги Петровны. Опасался, что в плохие руки попадет. Она подтвердит, коли надо. Розовые ампулы в пенопласте и две папки. Рецепты еще там были какие-то.

— Все! — По телу Пороза пробежала дрожь, будто рябь скользнула по луже от внезапного порыва ветра. — Это конец! Настя!

— Я здесь, Захарка! — Настя вбежала на зов страдальца.

Остановить Пороза я не мог. Я придушил бы его подушкой, но тогда я придушил бы и мальчика.

— Тетя Настя! — Пороза снова начало колотить, и веки его заметались, как мотыльки в раскаленном плафоне. — Я должен! Я умираю, тетя Настя! Когда я был еще у доктора… И там был еще дядька… Худой такой… Все кашлял… Он сказал, что Сережу в склеп унесли… Что он подохнет там, где Никешу зарезали, которого Сережа ему выдал… Я и Сережу жалею… Ты прости его, тетя Настя! Это ведь за любовь! Мне маманя сказывала, что за любовь и душу продать не грех!

— Что ты говоришь?! — Настя, задыхаясь, схватилась за грудь. — Ты ведь путаешь, Захарка! Ты ведь маленький! Мог спутать!

Но Пороз уже бился в предсмертной агонии.

— Нет, Настя. — По моим щекам бежали слезы. — Он правду сказал. Я Никешу выдал Паскевичу. Ведь я думал тогда, что он маньяк и убийца, а ты — в опасности.

Из груди Пороза вырвался протяжный вой.

Почуяв минуту кончины мальчика, в детскую вбежала растрепанная его матушка. Следом — Алексей Петрович. Несчастная родительница с рыданиями припала к ногам умирающего сына.

— Пошла вон, блядь! — из последних сил выкрикнул Пороз, и глаза его закатились.

Алексей Петрович встряхнул меня, схватив за плечи.

— Он умер?!

— Кто? — спросил я, уничтоженный доносом Паскевича.

— Сын мой! — простонал Ребров-Белявский. — Кровинушка!

— Да нет. — Мне почудилось, что на лице моем осталась паутина, и я смахнул ее. — Спит просто. Кризис почти миновал. Вы мне поверьте, я ведь немного разбираюсь в медицине. Утром Захарка ваш будет здоров, как бык. Ну, как бычок. Да вы сами пульс пощупайте.

— Ровный! — Алексей Петрович приложил ухо к груди бесчувственного мальчика, и глаза его, когда он обернулся ко мне, засияли счастьем. — Спасибо вам, Сережа! Благодари его, мать! На колени падай!

Мать Захарки и вправду рухнула на колени, обхватив при этом мои ноги. Пришлось мне и ее успокаивать. Кто бы успокоил меня…

Мы с Настей шли из "Замка" по улице молча. Все было сказано. Проводив ее до калитки, в дом я не пошел. Настя, не простившись, скрылась за дверью. Я свистом вызвал Караула. Пес вылез из конуры до половины, интересуясь, на какой предмет его потревожили. Миски с едой поблизости не было. Пес с сопением втянул в себя весенний свежий воздух. Едой и не пахло. Караул дал задний ход. Пришлось взять его за шиворот и угостить увесистым пинком. Раскурочив дно будки, я вытащил чемодан и, озираясь, быстрым шагом направился в нижние Пустыри.

Пустыри

Сухие дрова постреливали в разожженной печи. Пробирки с эликсиром Белявского уже отстрелялись. Папки, оттого что я поленился их развязать, горели хуже. Пришлось их обдать самогоном двойной выделки. "НЗ" Обрубкова, или, по-свойски, "нержавеющий запас" в надраенной фляге литров на пять, я стащил из сундука Гаврилы Степановича, так и оставленного распахнутым после досмотра, учиненного уже в отсутствие хозяина. Академических трудов у егеря не нашли, а сундук закрыть позабыли. И погреб, что типично, не закрыли. Там тоже, надо понимать, трудов не нашли. Все это как бы говорило: "Мы еще не закончили. Мы отлучились, но вернемся и продолжим".