Розовая пантера - Егорова Ольга И.. Страница 25
И больше не слышала — гневных обвинений, жалоб на судьбу, снова гневных обвинений, снова, снова… Сознание уловило только звук непривычно громко захлопнувшейся двери. И тишину. Тишину, шепчущую о том, что теперь они остались вдвоем. Только они вдвоем, и нет никого больше.
— Привет, — тихо сказала она, медленно опускаясь на стул перед зеркалом. — Явилась наконец. Где ты шлялась — шесть лет? Две тысячи дней, между прочим…
Отражение грустно улыбнулось в ответ.
— Только не уходи, — попросила она, — пожалуйста, не уходи. Слишком долго я ждала тебя, знаешь. Останься, хоть ненадолго. Поболтаем о пустяках. Вспомним старое доброе время, когда мы были вместе. Кто же знал, что так получится… Ну что ты, зачем эти слезы? Сама, между прочим, виновата. Я тебя каждый день ждала, а ты не приходила. А теперь вот плачешь. Перестань в самом деле. Лучше расскажи, как ты?..
Она прикрыла глаза, напряженно вслушиваясь в тишину, ожидая, когда же наконец…
— Да что рассказывать-то…
— Ты только не уходи.
— Не уйду. Останусь.
— Навсегда?
— Что за глупости. Навсегда ничего не бывает. Ты сама рано или поздно тоже уже не будешь… Зачем я тебе? Ведь жила же без меня. Столько лет жила.
— А что мне оставалось? Ведь ты не приходила. Я тебя ждала каждый день, искала. В зеркалах, в витринах. В воде, в лужах даже искала. Не было тебя.
— Да ладно тебе. В чем трагедия? Подумаешь, шесть лет!
— Это тебе легко рассуждать. Тебе по-прежнему шестнадцать, а мне уже, между прочим, двадцать два.
— Это вчера было шестнадцать. А сегодня мне тоже двадцать два.
— Так не бывает. После шестнадцати — семнадцать…
— Бывает. Знаешь же, что бывает.
— Знаю… И где же ты все-таки шлялась?
— И это ты знаешь. Не говори, что не знаешь. Неужели не помнишь — ветер, лужи на дорогах…
— Догадываюсь, кажется… Так и осталась там?
— Так и осталась. А что мне было делать? Ты ушла, а я осталась. Нужно ведь было остаться кому-то.
— Прости…
— Да ладно.
— Так ты что, правда думала, что он вернется?
— Ну, думала…
— Сумасшедшая.
— Я знаю. Мне все так говорят.
— А теперь? Теперь тоже думаешь…
— Не знаю. Лучше расскажи мне свой сон. Помнишь, тебе приснился сон…
— Я боюсь, он слишком страшный.
— Тот, в котором он тебя не узнал. Расскажи.
— Ладно, слушай. Мне приснилось, как ты звонила по телефону.
— В справочную?
— Ну да, в справочную, не перебивай, пожалуйста. Ты звонила в справочную, там очень долго занято было, ты раз двадцать ноль девять набирала, потом дозвонилась. Спросила номер телефона этой охранной фирмы, Господи, как же она называлась…
— «Шериф»…
— Не перебивай, пожалуйста. «Шериф». Ты хотела узнать его адрес или номер телефона, но тебе не сказали. Тебе сказали только фамилию. Прохоров. Потом ты туда поехала. Зашла в кабинет, села на стул и сказала, что не уйдешь никуда, пока тебе не дадут адрес. Долго сидела, часа два, наверное. Тебе дали адрес, а потом… Мне страшно.
— Рассказывай.
— Потом ты пошла по этому адресу, долго искала, вышла не на той остановке, помнишь? Помнишь дождь, мелкий, колючий, помнишь?
— Ты просила не перебивать.
— Ты долго искала. А потом увидела наконец этот дом, и номер на нем был написан какой-то грязно-зеленой краской. Криво так написан, краска почти стерлась от времени, номер двадцать девять дробь пятьдесят. Ты долго так рассматривала эти цифры, потом увидела автобус и людей возле крайнего подъезда. А потом музыку услышала…
— Рассказывай. Рассказывай, а то я снова уйду.
— Поняла, что хоронят кого-то. И застыла на месте, как статуя дурацкая. Стояла, а они вдруг начали приближаться. Шли медленно так. А ты все стояла. А потом увидела его. Он за гробом шел, и женщина рядом. Старая, с седыми волосами. И он тебя увидел…
— И не узнал?
— Не узнал, конечно же. Он и не мог узнать. Ведь это уже не ты была, а я. Меня-то он не знал, а тебя больше не было. А потом я побежала куда-то, долго так бежала, и все на меня оборачивались, потом споткнулась, упала в грязь, потом разревелась как дура. Долго так ревела, бродила по улицам и ревела. А потом пришла к тебе домой. А родители твои, то есть мать с отчимом, меня не узнали тоже. И сказали, что жить у них я не буду, потому что я им чужая. Купили мне билет и отправили на следующий день в Москву, к тетке твоей. Там я школу окончила, десятый и одиннадцатый. А потом сюда вернулась.
— Зачем?
— Я все тебя искала. Там, в Москве, искала — не нашла. Подумала, может, ты здесь, и вернулась. И здесь тебя искала еще четыре года.
— А этот сон? Он тебе больше не снился?
— Снился. Тысячу раз снился. Только ведь ты знаешь, что это не сон…
— Знаю. Господи, бедная ты…
— Ну вот, опять слезы. Говоришь, двадцать два, а сама как маленькая, ей-богу. Перестань плакать.
— Не буду больше. Расскажи о себе.
— Да что рассказывать-то? Живу…
— Расскажи. Кто он?
— Он?
— Тот, что рядом с тобой сейчас.
— Прошу тебя, давай не будем об этом. Я слишком устала, мне тяжело. Я не знаю. Не знаю, как тебе об этом рассказать. Ну не смотри так, пожалуйста!
— Расскажи так, как можешь рассказать мне. Только мне, не кому-то другому…
— Я шла по улице. Солнце такое сильное в глаза било. А у меня очков темных не было, и я щурилась все время. Остановилась возле витрины, а потом услышала вдруг: «Девушка, что же вы так щуритесь, от этого морщины ранние появляются». Повернулась на голос вправо и увидела его глаза. Вот и все. Теперь он со мной.
— А ты с ним?
— Не знаю…
— И что же там за глаза такие были?
— Ты ведь знаешь.
— Скажи!
— Это были его глаза. Его — серые, глубокие. Точно такой же разрез, те же ресницы длинные, белесые. Его глаза, понимаешь!
— А все остальное?
— Все остальное? Нет, конечно, нет. Только глаза…
— Бедная ты…
Маша отвела взгляд в сторону. Та, другая, тоже стала смотреть в окно.
— Что ж, помолчим…
И в самом деле, как все это могло получиться? Этот странный слепящий день, это солнце. Почти год назад она шла по улице, и солнце било в глаза. Шла, с каждым шагом приближаясь к очередному отрезку своей судьбы, и даже не догадываясь об этом. Конечно же, не догадываясь, потому что не дано людям знать наперед все, что с ними будет дальше. Она рассматривала книги на лотке, хотела купить какой-нибудь простенький детектив в мягкой обложке, который можно прочитать и без сожалений подарить соседке тете Соне, которая не смущаясь держит подобного рода книжки на полках. «Банда-один», «Банда-два, три, четыре…» Маша долго смеялась, когда увидела грандиозное собрание подобных сочинений у своей соседки, в тот же день подарила ей все детективы, которые у нее тоже имелись, но хранились на самой верхней полке в шкафу. В тот день она собиралась купить какой-нибудь детектив, она даже присмотрела уже нечитаный, кажется, роман Чейза, и цена оказалась грошовой, как вдруг услышала рядом голос:
— Девушка, что же вы так щуритесь. От этого, знаете ли, ранние морщины появляются.
И, обернувшись, посмотрела в его глаза…
— Морщины? — лихорадочно соображая, как бы продолжить разговор, как бы не упустить это чудо раньше, чем можно будет в него поверить, переспросила она. — Вы косметолог?
— Нет, что вы. Вовсе нет.
Он отвернулся, расплатился за книгу, и Маша вдруг увидела промелькнувшее перед глазами имя автора — Набоков.
«Господи, да что же это?»
Он удалялся, увеличивая с каждым шагом расстояние, отделявшее ее от такой желанной катастрофы. Допустить этого было нельзя, и она помчалась за ним, задевая на ходу плечами, расталкивая локтями проходящих мимо людей.
…Видели бы ее сейчас те тетки-сплетницы, которые чего только не напридумывали, пытаясь как-то объяснить себе странное затворничество Машки Сорокиной. Кто ведь только к ней не клеился, как только не пытались расшифровать эту загадочную высокомерность, недопустимую, унижающую. И начальник отдела, даже тот пытался завязать с ней роман, но только куда там, она его отбрила так, что тот сразу прекратил смотреть на нее маслеными глазами. Вообще на женщин смотреть разучился. В конце концов после долгих обсуждений завистливые тетки из отдела кадров, в котором Маша работала секретарем, ненадолго решили, что она просто лесбиянка. Но та и к женщинам никаких нежных чувств не выказывала, предпочитая, видимо, свою дурацкую загадочность какой бы то ни было форме отношений между полами.