Розовая пантера - Егорова Ольга И.. Страница 3

— Слушай, ты, случайно, не читала Набокова?

— Набокова?

— Ну да, Набокова. «Лолиту», например.

— «Лолиту» до конца не дочитала. Бросила на середине.

— Не понравилось?

— Не знаю. Дура она, по-моему, эта Лолита.

— Почему дура?

— Потому что сама не знает, чего от жизни хочет. — Алексей усмехнулся, подумав о том, что на свете не так уж много людей, которые знают, чего они хотят от жизни. Вот, например, он сам, собственной персоной.

— А ты про себя-то знаешь? Знаешь, чего хочешь от жизни? — спросил он, тут же подумав о том, что ей, наверное, все же еще не по возрасту пытаться отвечать на такие вопросы.

— Знаю, конечно. Жить хочу, чего же еще. Вот пять минут назад курить хотела, — без тени сомнения в голосе ответила она, щелчком отшвырнула окурок, снова блеснула розовым ноготком и повернулась к нему. — А теперь уже не хочу.

Алексей смотрел, как тлеет на полу, возле скамейки, крошечная оранжевая точка. А может, она права, подумал он, — нужно жить сегодняшним днем, даже не сегодняшним днем, а текущим мгновением? Может быть, тогда жизнь покажется более радостной и счастливой, потому что каждое мгновение человек будет делать то, что он хочет, — а именно — жить.

— Что так смотришь?

Он с трудом оторвал взгляд от притягивающего как магнит оранжевого огонька и увидел близко ее глаза — светло-зеленые и круглые. Она смотрела на него пристально — так, наверное, рассматривает ребенок, не умеющий читать, книжку с картинками, пытаясь определить, интересная ли там сказка и о чем она.

— Странный ты какой-то. Даже ничего не сказал, что я «бычок» бросила.

Алексей внутренне поморщился от слова «бычок».

— Ты у нас давно работаешь?

— Третью неделю.

— Что-то я тебя раньше не видела. Наверное, просто не обращала внимания.

— Я тебя тоже раньше не видел. Наверное, тоже…

Он почему-то подумал о том, как странно, что он раньше не заметил этой забавной копны светлых волос и этих круглых зеленых глаз. Странно, потому что в ней было что-то, что притягивает взгляд и навевает мысль о том, что было бы интересно нарисовать ее волосы, глаза, плавную линию подбородка, пухлые, без видимого контура, губы и высокие скулы. Пропорций в ее лице не было, но оно было интересно именно этим отсутствием пропорций, нехарактерностью, которая делает некоторых людей объектами вдохновения художника.

— Ты о чем задумался?

В ушах у нее поблескивали сережки замысловатой формы. В тот момент, когда она спросила, Алексей думал о форме ее ушных раковин. Было бы глупо честно признаться ей в этом, хотя, тут же подумал он, скорее всего она просто протянула бы равнодушно «а-а», не обнаружив признаков удивления.

— О твоей прическе, — улыбнувшись, ответил он почти честно. — Ты ее сама создавала, или над ней потрудились лучшие стилисты города?

— Какие там стилисты. — Она не обиделась. — Я просто сегодня в школу проспала. Встала поздно, некогда было их мочить. Если их с утра не намочить и не пригладить, они все время так торчат.

— Да нет, ничего. Тебе идет даже, знаешь. Шарм какой-то…

— Ну да, — с прежним равнодушием ответила она, и Алексей в очередной раз подумал о том, что этому ребенку, похоже, все по барабану.

А она как будто услышала это слово «ребенок», прочитав его мысли, и тут же, в доказательство обратного, ее рука нырнула под горловину кофточки, натянув на плечо спустившуюся вниз бретельку от невидимого бюстгальтера.

— Тебя, кстати, как зовут-то? — спросила она снова и уставилась на него так, как будто первый раз видела.

Он, поймав себя на том, что слишком уж долго думает о ее бюстгальтере, даже чертыхнувшись про себя, ответил немного смущенно:

— Алексей.

Она, видимо, заметила его смущение и истолковала его совершенно оригинальным образом:

— Да ничего, нормальное имя, У меня папу так звали,

— Ну спасибо. — Он широко улыбнулся, а она почему-то продолжала его утешать:

— И улыбка у тебя красивая. Зубы ровные такие…

— Господи, я же не лошадь! — не выдержав, он рассмеялся.

Она смотрела серьезно, без улыбки, с заметным напряжением, и он, как будто заразившись этой ее серьезной неулыбчивостью, как-то резко оборвал свой смех, снова услышал бьющиеся в оконное стекло капли.

— Ты странная какая-то. Чокнутая немножко.

— Я знаю, — спокойно, совсем не обидевшись, сказала она, как он, впрочем, и предполагал. — Мне все так говорят.

Она посмотрела на часы, висящие над липами, плавно соскользнула со стола, перебросила через плечо сумку.

Алексей вдруг понял, что за несколько минут успел привыкнуть к ее присутствию настолько сильно, что теперь ему стало как-то неуютно: стол показался огромным, на нем явно чего-то не хватало, какой-то важной и неотъемлемой детали, вестибюль — слишком пустым, и эти лица — ох уж эти лица!

— Ты куда?

Наивно было бы полагать, что она станет его вечной спутницей, сидящей на столе и помогающей развеять хандру. Для этой цели гораздо более пригодной оказалась бы фотография в рамочке, какие обычно ставят на стол, ей-то там и место, а девчонка-то ведь живая, и жизнь у нее своя — какое ей может быть дело до его хандры? Если бы радость можно было законсервировать в банке и лезть в эту банку всякий раз, когда на душе хреново… Интересно, надолго хватило бы банки?

— Мне пора, на немецкий. Гуд бай! — Она тряхнула волосами, последнее слово почти утонуло в пронзительном школьном звонке.

— Гуд бай — это по-английски, — бросил он ей вдогонку.

Она обернулась.

— Ну да, по-английски. Я знаю. — Конечно же, ей на это было наплевать…

— Эй! А зовут-то тебя как?

Он уже заранее предчувствовал, что сейчас услышит что-нибудь типа Виолетты, Ангелины или на худой конец Каролины, заранее знал, что имя это будет придуманным, как и вся она — лохматая, зеленоглазая и спокойная как удав. Разве бывают такие? Он уже заранее собирался сказать ей: «Врешь!», потому что насквозь ее видел. Собирался, и вдруг услышал:

— Маша.

— Маша?!

Она пожала плечами и, больше не оборачиваясь, стала удаляться — походкой от бедра, по ступенькам, один, второй лестничный пролет, снова тряхнула лохматой гривой и исчезла.

— Маша, — снова повторил он, примеряя к ней это имя, как портной примеряет костюм. Костюм определенно был тесноват и трещал по швам во всех местах, где только эти швы имелись. «Не может быть. Если бы сказала — Ангелина или Каролина, еще можно было бы поверить. Но Маша? Тоже мне, Маша. Маша, три рубля — и…» — вспомнилась дурацкая детская дразнилка.

На душе почему-то кошки скребли. Он прислушался: дождь, кажется, закончился, не слышно больше было этих ненавистных звуков, но, может быть, это просто шум ожившей на время перемены школы заглушал их. Посмотрел на стол, убедился, что он пуст, потом перевел взгляд на мраморный пол, усеянный бесконечными бело-коричневыми треугольниками и квадратами. Увидел окурок. Поднялся, подошел и загнал его носком ботинка под скамейку.

— Алешенька, ты? Ну наконец-то! Где так задержался? На работе? Ой, да промок весь! Что же зонт не взял, не догадался?

Алексей вздохнул. Он очень любил мать, был к ней по-настоящему привязан, несмотря на уже не детский возраст, но эта ее привычка задавать огромное количество вопросов и тут же самой на них отвечать иногда его раздражала. От него в общем-то ничего и не требовалось — она уже и так знала, что задержался он на работе, а зонт не взял, потому что не догадался. Поэтому, соответственно, и промок. Все просто, как дважды два.

— На работе задержался, — подтвердил он: промолчать после такого количества обрушившихся вопросов тоже было бы как-то странно. — Террористы здание захватили, пока их всех перестреляешь, знаешь, куча времени на это уйдет. А они, гады, живучие…

Достав из шкафа вешалку, он аккуратно повесил куртку и водрузил ее на бельевую веревку в ванной.

— Да брось ты свои шутки, Алеша, — укоризненно произнесла Анна Сергеевна, прислонившись к дверному косяку и внимательно наблюдая за бельевой веревкой, которая под тяжестью намокшей куртки грозила оборваться. — Не оборвется?