Президентский марафон - Ельцин Борис Николаевич. Страница 67

Ничего не поделаешь, эту роль придётся доверить симпатичному, порядочному Сергею Вадимовичу. Разумеется, я постараюсь объяснить ему, что вопрос о будущем, о президентских выборах ещё открыт. И у него тоже есть шанс себя проявить.

А фамилию Путина называть не буду. Ни в коем случае!

Практически об этом варианте не знает ещё никто. В том числе и сам Путин. В этом сила. Огромная сила неожиданного политического хода. Такие ходы всегда помогали мне выигрывать всю партию, порой даже безнадёжную. Реакция Думы и Совета Федерации после голосования по импичменту на фамилию «Путин» непредсказуема. Они его плохо знают, не понимают, что это за фигура. Но главная опасность заключена в другом.

Путин и Примаков — два бывших разведчика, два представителя спецслужб, занимают в общественном сознании одну нишу, они как бы вытесняют друг друга. Для Примакова фамилия «Путин» — мощнейший раздражитель. Реакция Евгения Максимовича может быть тяжёлой. Возможно, будет полное отторжение и даже, это я тоже не могу исключать, ответная атака со стороны Примакова. А после его отставки, после голосования по импичменту нужна хотя бы какая-то предсказуемость. Передышка.

… Эту передышку может дать только Степашин. К нему Примаков относится доброжелательно. (Позднее, летом, когда Евгений Максимович вплотную задумался о президентстве, у него даже возникла идея внести изменения в Конституцию, вновь ввести пост вице-президента, и все это для того, чтобы предложить Сергею Вадимовичу вместе идти на выборы: Примаков — президент, Степашин — вице-президент.)

Тем не менее тактический ход с «временным премьером» таит в себе определённую угрозу. За несколько месяцев своего премьерства Степашин да и многие другие наверняка поверят в то, что он — основной кандидат власти на выборах-2000. Не слишком ли я усложняю ситуацию? Не закладываю ли мину замедленного действия?

Короче говоря, стоит ли ждать с Путиным?

Возвращаясь теперь, почти год спустя, к событиям тех майских дней, не могу не признать — внутреннее моё состояние было довольно тревожным. Слишком долго, практически с начала 1998 года, продолжался в России правительственный кризис. Почти полтора года. Такие случаи бывали, конечно, в мировой практике. Бывали и в развитых странах — Италии, Японии, Франции. Но даже в Италии 70-х годов, где премьер менялся несколько раз в год (республика-то парламентская), в экономическом смысле была гораздо более стабильная обстановка.

… В России каждый новый премьер порождал свою специфическую проблему. Например, оставить у власти молодых реформаторов в августе 1998 года можно было, только установив в стране чрезвычайное положение! Ни больше ни меньше. Менеджерское, технократическое правительство Кириенко не имело никакого политического ресурса (проще говоря, доверия, влияния на общество). Не могло договориться ни с Думой, ни с профсоюзами, которые устроили нам «рельсовую войну», ни с деловой элитой. И при этом для проведения в жизнь своего жёсткого курса ему была необходима полная, абсолютная поддержка общества. Или — беспрекословное подчинение! Ну не мог я пойти на чрезвычайное положение. Не те годы, не та эпоха. И Россия — это не Чили, не Аргентина.

Примаков, наоборот, обладал огромным политическим ресурсом. Но его правление грозило полным откатом реформ. Полным крахом даже тех зачатков экономической свободы, да и вообще демократических свобод, которые удалось выпестовать и сохранить за эти годы. Не говоря уж о свободе слова, сохранении нормальной политической конкуренции.

Казалось бы, у каждой отставки были свои веские причины…

Но тогда, в мае 1999-го, затянувшийся правительственный кризис висел надо мной как дамоклов меч.

И все-таки после мучительных раздумий я пошёл на то, чтобы растянуть этот кризис ещё на несколько месяцев. То есть предложил Думе кандидатуру Степашина. Зная, что почти неминуемо буду с ним расставаться.

Идти на третье подряд политическое обострение (после отставки Примакова и голосования по импичменту) было слишком рискованно. Степашин был стопроцентно проходной кандидатурой в Думе, во многом благодаря лояльному отношению Примакова.

Да, уже внося кандидатуру Степашина, я знал, что сниму его. И это знание тяжёлым грузом висело на мне.

Честно говоря, чувство страшноватое. Ведь люди воспринимают события непосредственно, сегодня, сейчас. Они радуются и волнуются, негодуют и страдают — в этой, нынешней, ситуации. А ты живёшь и знаешь, что эта ситуация изменится, причём ровно через два месяца или через месяц, причём именно таким образом. И нет никакой радости от этого знания. Наоборот — тяжесть. Приходится брать на себя ответственность за судьбы людей, за порой трудно прогнозируемые последствия того или иного шага. Я знаю это чувство — когда посреди разговора, посреди обычной встречи вдруг как чёрная тень по комнате пробежит. Предрешенность того или иного поступка, той или иной политической судьбы даёт о себе знать постоянно. И ты вынужден крепко держать эту ношу, не выпускать наружу свои мысли.

И вот ещё что.

Путин должен появиться неожиданно. Когда наши политические оппоненты проявятся до конца. Когда в разгаре будет настоящая предвыборная борьба. Когда его решительный характер и жёсткость пригодятся в полной мере.

… Но не только этот политический анализ останавливал меня от последнего, откровенного разговора с Путиным, который продолжал руководить Советом безопасности и ФСБ, ведать не ведая о моих планах.

Мне его было и по-человечески жалко. Я собирался предложить ему не просто «повышение по службе». Я хотел передать ему шапку Мономаха. Передать ему своё политическое завещание: через победу на выборах, через нелюбимую им публичную политику во что бы то ни стало удержать в стране демократические свободы, нормальную рыночную экономику.

Донести эту ношу до 2000 года будет очень и очень непросто. Даже такому сильному, как он.

Итак, решено. Вношу кандидатуру Степашина. Но мне нравится, как я завернул интригу с Аксененко. Этакая загогулина. Думцы ждут именно его, готовятся к бою. А я в этот момент дам им другую кандидатуру.

Вызываю главу администрации Александра Волошина. Он идёт писать представление, а я нажимаю кнопку телефона Геннадия Селезнева, спикера Думы.

Произнёс длинную вводную фразу и, в конце концов «оговорившись», сказал: «Аксененко». Положил трубку и подумал: вот удивятся, когда прочитают — Степашин. Ничего, полезно будет.

Кандидатура Степашина прошла с первого раза. Легко, без напряжения. В газетах на следующий день писали, что Кремль очень хитро построил игру. Все ждали неприятного Аксененко и с облегчением проголосовали за приятного Степашина.

МЭР ИДЁТ В АТАКУ, ИЛИ БЕСПЛАТНАЯ КЕПКА

В начале лета Москва, как обычно, замирает. Пустеют улицы. Как-то обыденней и скучней становятся голоса ведущих теленовостей. Дума разъезжается на каникулы.

Многие вывозят детей за город, да и сами живут в основном на даче, пользуясь редкими хорошими солнечными днями. Элита тоже начинает жить тихой садово-дачной жизнью, стараясь скорей удрать из душной столицы.

Это — всего лишь настроение. Но настроение, бывает, очень многое определяет в обществе.

Начало лета 1999-го тоже не стало исключением из этого правила. Было видно невооружённым глазом, как народ устал от политики. Не прекращавшийся с сентября по май кризис утомил буквально все слои населения. Не было сил ни протестовать по поводу Примакова, ни строиться в коммунистические колонны, ни даже обсуждать нового премьера.

Премьер между тем всем нравился. Если оставить в стороне внутренние склоки в правительстве — а широкой публике они совершенно неинтересны, — перед телекамерами Степашин просто расцветал. Много ездил, встречался с губернаторами. Активно, живо, с удовольствием проводил заседания правительства. Произвёл очень хорошее впечатление на западных лидеров. Но самое главное — он создавал в обществе своим немножко наивным оптимизмом ту самую атмосферу, по которой все так соскучились, атмосферу пусть непрочной, но все-таки передышки.