Повесть о Микки-Маусе, или записки Учителя - Гурин Максим Юрьевич "Макс Гурин (экс-Скворцов)". Страница 9

– Но ты, конечно, и вида не подал? – усмехнулся мой собеседник.

– Я… – отвечал Потусторонний Я, – я… я же не мог быть уверен, что мне всё это не кажется… Я же вообще долго был уверен, что вся грязь, вся мерзость, вся двусмысленность и непристойность – это только во мне, от меня идёт, только я – такое исчадье ада, только я один догадался в возрасте девяти лет, что надо делать со своей писькой, чтобы все мои фантазии оживали, обретали плоть и… заканчивались оргазмом. Только я – плохой, ошибка природы, бедный идиот. Только я дрочу хуй. И я каждый день дрочил и каждую минуту казнился этим; несовершенством, уродливостью своей природы. И я носил это в себе, как страшную тайну, как адское проклятие, и никогда ни с кем об этом не говорил. И это длилось три года – бездна времени для того возраста. Три года я всё пытался бросить и всё время срывался. Выдержать больше трёх дней не получалось у меня никогда. Вот, думал я, вступлю в пионеры и перестану делать две вещи: играть с собственной писькой (я не знал ещё тогда ни слова «онанизм», ни слова «дрочить») и плакать, когда мать побивает меня в процессе занятий музыкой…

– А потом?

– Ну-у… Потом, перед шестым классом, я поехал в пионерлагерь.

– Не зря вступал в пионеры! – усмехнулся Микки-Маус.

– Там-то и выяснилось, что то, что я всегда считал мерзостью, хоть и не мог сам её из себя вытравить – на самом деле, оказалось… всеобщей нормой!.. И это вот, в разных вариациях, происходит со мной всю жизнь! Всю жизнь рано или поздно оказывается, что моя внутренняя дрянь, с которой сам я поначалу считаю необходимым бороться, не то, чтоб совсем не дрянь, но свойственна всем, и, из-за этого обстоятельства, всё это уже вроде и не так страшно. Пока, например, к нам в гости не заехал как-то раз сильно пьяный мой дядя, переживавший в то время свой уход от первой жены, с которой прожил почти 30 лет, я и не подозревал, что «взрослые» тоже ругаются матом. Я искренне думал, что эта мерзость распространена только среди школьников.

– То есть ты, видимо, клонишь к тому, – попробовал довести черту нашему разговору Микки-Маус, – что, в общем, по совокупности приведённых тобой аргументов, переспать разок с Ольгой было бы вполне естественно, и ничего гаденького, сколько мы не искали, в этом нет? – и он снова лукаво улыбнулся.

Потусторонний-Я не успел ничего ответить. Светло-жёлтый экран, внутри которого вероятно продолжала совокупляться странная парочка, всё-таки наконец треснул по швам, разорвался, и его бесформенные ошмётки повисли по его былому периметру.

Прямо на нас сквозь образовавшуюся дыру хлынула гора Эверест, и на сей раз я точно знал, что это и есть тот Я, который остался в реальном мире, когда Микки-Маус и Я Потусторонний ушли через другой Эверест в адское кино.

– Эверест, – обратился я к горе, – правду ли говорят каббалисты, будто ты – тот я, через брешь в котором мы и попали сюда? Или же ты – только такая же Его часть, что и тот я, кто задаёт тебе сейчас этот вопрос, сам являющийся лишь частью Того, кто остался Там?..

– И да, и нет. – ответил Эверест, – Понимаешь, тут многое зависит и от тебя. Верни себе самого себя. И тогда я тоже смогу обрести единство с Другим. Ведь только так, только тогда я смогу тебе показать… свой снег. А он нужен нам, нужен нам обоим, и любой из вас в глубине души это знает.

– Из каких таких «вас», уточни обязательно! – поспешно крикнул мне на ухо Пилот «37», но я не внял его совету. Это произошло не потому, что его совет показался мне нестоящим внимания, незаслуживающим доверия, несулящим ничего хорошего, внушающим определённые опасения и так далее. Нет, всё вышло так оттого лишь, что я заблудился в собственных размышлениях, воспоследовавших за тем, что меня насторожил сам его номер…

«37, – задумался я, – ведь именно столько лет было Пушкину, когда его из-за его глупой бабы пристрелил невольно Дантес (ведь что ему было делать-то? Либо ты, либо тебя – известное дело!), а ведь именно Пушкин написал «Египетские ночи», по которым у нас был урок с Ольгой Велимировной, когда я был Учеником, и по ним же был урок с Пелой, Полей и Лёной, когда я уже сам стал Учителем (мы ещё, помнится, увязывали – в основном, моими безуспешными стараниями – всё это с рассказом «Импровизатор» Одоевского), и об этом же в последнее время так много говорили мы с Микки. Может ли после всего этого быть случайностью, что номер Внутреннего Пилота, посоветовавшего мне перво-наперво разобраться, каких таких «нас» имеет в виду Эверест, вновь суля мне какой-то свой снег, именно 37?!.»

– Микки! Микки! – закричало сердце моё бедное в Пустоту, – Что же делать мне, маленькому мальчику семи лет? Как мне теперь быть?

И он вдруг ответил мне:

– Эверест прав. Ты должен вернуть себе самого себя. До тех пор, пока ты не сделаешь этого, ты даже не можешь знать, чьи Пилоты пытаются управлять тобой, а до этих пор номер их вообще не может иметь значения, потому как нет ясного ответа, кого считать Номером Первым.

– Но зачем мне нужно смотреть в его снег?

– Глупый маленький мальчик… – довольно ласково сказал Микки-Маус, – Дело в том, что «его» снег – это… твой снег. А вообще… – он сделал маленькую паузу, – снег – это… женщина. Любая женщина – это снег… Ищите женщину… Значит, ищите снег!..

И он исчез. И Эверест исчез. И вообще как будто ничего этого не было.

Но я же помню, что всё это было!..

Я же помню! Помню! Я-то ведь помню, что всё это было! Ведь если этого не было, то о чем же тогда писать? А я ведь люблю писать! Мне скоро уже 39, а я всё ещё люблю писать! Хоть и всех пережил. Всех, кто хоть чего-либо стоил. И теперь я остался один. И вокруг меня нет никого, кто хоть чего-либо стоил. И вот для них для всех я и пишу. Пишу, потому что люблю писать, потому что писатель, потому что мне скоро уже 39, а я всё ещё что-то пишу. Пишу, потому что всё ещё кое-что помню. Помню, как было на самом деле.

– На самом деле или с твоей точки зрения? – спросил меня вдруг кто-то поверхностный, но усвоивший нехитрую науку задавать вопросы, которые кажутся умными людям ещё более поверхностным и глупым, чем они сами, то есть полному народному быдлу.

– Христос считал, что это одно и то же. Во всяком случае, в отношении себя самого… – вмешался в наш назревающий диспут Микки-Маус.

– Я спрашивало не тебя, а его! Когда спросят тебя, ты за всё и ответишь! – парировало Народное Быдло.

– Я и он – тоже одно и то же! – отвечал на это – мой, в данном случае, друг – Микки-Маус.

– Ну вы и сравнили! То Христос, а то – вы, два вежлика-распиздяя! – не унималось Быдло.

Тогда Микки-Маус вдруг неожиданно для всех вытащил револьвер и без лишних слов выстрелил Народному Быдлу в лоб…

Как обычно, не успев ничего понять, с развороченным и залитым кровью еблом, Быдло упало замертво в грязь…

– Пойдём! – сказал Микки-Маус и взял меня за руку, – Пойдём отсюда скорей, потому что мы только что совершили убийство. Конечно, мы были с тобой совершенно правы, содеяв это, поскольку Быдло вконец распоясалось, а иначе его не уймёшь… Но… пока о том, что мы были правы, знаем лишь мы одни.

– А Эверест не сможет в случае чего за нас заступиться? – спросил за меня Пилот № 5.

– Пока ты не вернёшь себе самого себя, нам никто помогать не станет. Можешь не сомневаться! Сейчас нам надо просто поскорей убраться отсюда, а то… – он опять лукаво ухмыльнулся, – а то у тебя не будет времени на поиски…

– Да, – попытался я возразить, с трудом преодолев чувство неловкости, – да, но ведь его убил ты…

– Будто ты не был этому рад! – воскликнул как будто с готовностью Микки, – я же ясно видел в твоих глазах полный восторг! Скажи ещё, что ты не рад этому!

– Ну-у, – вздохнул я, – рад конечно. Не будет впредь пиздеть попусту!

– Молодец! – похвалил Микки-Маус, – Теперь я вижу, что в тебе и впрямь течёт кровь первых еврейских царей!..

Я смущённо улыбнулся ему в ответ.

– Ну, давай-давай! – поторопил он, – Понеслись! Не забывай, что я – невидимый! Когда «они» придут, меня никто не увидит. Увидят только тебя… – он снова ухмыльнулся, – с револьвером в руках…