Мужчины на моей кушетке - Энглер Брэнди. Страница 10

– Почему ты называешь себя мусульманином? Ты не посещаешь мечеть, ты не блюдешь пост в Рамадан… Да, на ужины ты ходишь, но ведь ты и целый день ешь! А в детстве ты учился в католической школе.

– Я родился мусульманином, – ответил он.

– Но ты же не родился религиозным, – настаивала я.

– Да, но я родился в религиозной культуре, – парировал он.

Я заметила, что Рами практиковал наиболее красивые постулаты ислама. Он оценивал себя в соответствии со своим гостеприимством и щедростью по отношению к другим – в особенности к беднякам. Он тратил значительную часть своего времени, трудясь волонтером в бесплатной столовой для бездомных, а если на него находило вдохновение, то превращал в такую столовую и собственный дом.

Как-то раз он собрал команду домашних слуг и садовников, которые работали в его домах, закатил им пир на весь мир и сам сервировал стол в своей столовой. Они были потрясены.

Я очень ценила его умение получать искреннее удовольствие от дарения подарков другим, и неважно, что было тому причиной – его религия или личность; я предпочитала сосредоточиться на этой добродетели, нежели на каких-то там различиях.

В общем, я следовала своему обычному шаблону – идеализировала любовь и обрядила ее в эффектное платьице, не желая обращать внимание ни на какие несовершенства под этой глянцевой поверхностью. Я не хотела, чтобы что-то неприглядное помешало моим грезам. Может быть, различия между нами и существовали, но мне казалось, что они не имеют значения…

…До того момента, пока он через четыре месяца после начала нашего романа не пригласил меня в поездку в Марокко, куда собирался со своими друзьями.

В тускло освещенном и битком набитом марракешском ресторане звуки «живых» барабанов и звякающих цимбал наполняли воздух, а мимо проплывали, соблазнительно покачивая бедрами, исполнительницы танца живота. Рами привел меня в заведение, где он и его друзья, американские бизнесмены арабского происхождения – у некоторых были дома в этих местах, – частенько устраивали вечеринки. Мы уселись за стол, собираясь знатно попировать кускусом, – и, к моему удивлению, к нам присоединился целый цветник девушек, самой младшей из которых было не больше тринадцати, а самой старшей – семнадцати лет.

Я мгновенно почувствовала себя не в своей тарелке – и это еще слабо сказано. Это что же – секс-туризм в действии?! Я не могла не понимать, что каждый из мужчин выберет себе на вечер одну из девушек.

Я принялась изучать их. Они выглядели юными – и при этом преждевременно состарившимися. Одна была похожа на оборванного уличного ребенка, голодного и настороженного, глаза ее так и стреляли по сторонам. Она скорчилась над своей порцией в какой-то первобытной позе, загребая кускус ладошками и периодически оглядываясь через плечо.

Рядом с ней сидела спокойная девушка с хорошими манерами. Но слишком прямая спина и сжатые кулаки выдавали ее неуверенность. Еще одна девочка-подросток, чья одежда была жалкой попыткой подражать западной моде, была довольно кокетлива и отличалась бы замечательной красотой, если бы не явные признаки недокормленности.

Неужели мои спутники не понимали, что они эксплуатируют юных девушек, оказавшихся в отчаянном положении? Неужели им было наплевать на физический и эмоциональный вред, который они наносят этим подросткам?

По дороге в дамскую комнату я принялась расспрашивать «кокетку». Картина оказалась неприглядной. Эти девочки не были жертвами работорговли, ими торговали не организованные преступники и даже не местная сводня. Их посылали на панель родители, и они на самом деле мечтали выйти замуж за какого-нибудь французского туриста или стать второй женой бизнесмена из Саудовской Аравии, чтобы обеспечивать деньгами всех своих родственников.

А пока они довольствовались едой, небольшой суммой денег или парой шальвар. Девушка объяснила мне на запинающемся английском, что при столь ограниченных возможностях устроиться на работу и отсутствии законов против сексуального домогательства, которые могли бы защитить женщин в рабочей обстановке, они всегда рискуют быть соблазненными своими же коллегами-мужчинами.

У этих девушек не было никакого выбора, никакой защиты и никакого права голоса. Я ощущала в них всепоглощающее чувство покорности и безнадежности, несмотря на очаровательные и непринужденные маски. Я понимала, что в чужой монастырь со своим уставом не ходят, но все равно верила, что все мы одинаково нуждаемся в том, чтобы сделать свою реальность хотя бы сносной.

Я представляла, как этим девушкам приходилось глушить свои истинные чувства, как им было отказано в основных человеческих потребностях, таких как потребности в доверии, безопасности и любви. Мне казалось, что это не просто старый как мир обмен секса на деньги, но что обмен этот происходил за счет чувства человеческого достоинства этих молоденьких девушек.

Я не могла больше это терпеть и пулей вылетела в зал. Рами подошел ко мне.

– Я собираюсь позвонить в американское посольство, и я возвращаюсь домой! – рявкнула я. Говорила я достаточно громко. Его друзья все слышали и уставились на меня так, словно я была неизлечимо наивной простушкой. И тем не менее принялись громоздить одно оправдание на другое. «Да мы ведь помогаем этим девушкам и их семьям!» – сказал один. Другой стал обличать их как ловких мошенниц, старающихся обманом заманить мужчин в супружеское ярмо.

Рами отчаянно пытался уверить меня, что он никогда не принимал участия в беззаконных эскападах своих друзей. Ему потребовалось немало увещеваний, чтобы я успокоилась. Однако с того момента я уже не могла больше отрицать, что у нас с Рами очень разные взгляды на любовь и отношения.

Когда я познакомилась с Рами, он жил один. Проводил бо́льшую часть своего времени с этой самой компанией, устраивая вечеринки, путешествуя. Это было своего рода братство мужчин средних лет. На самом деле Рами и его друзья были вольнодумцами, ведущими эпикурейский образ жизни, полный роскоши и гедонизма, свободный от каких бы то ни было сдерживающих факторов. Он и был их верой.

Некоторым друзьям Рами нравилось провоцировать меня на философские дебаты. Дебаты о великой любви и безнравственности – вот как я предпочитаю их называть. «В чем смысл романтической любви?» или «Зачем мне нужно проводить всю свою жизнь с одной женщиной?» – спрашивали они меня, словно пытаясь понять совершенно нелепый способ мировоззрения.

Они на самом деле не верили в любовь, они видели в ней в лучшем случае иллюзию, а в худшем – тюремное заключение. Для этих мужчин единственной истиной было физическое наслаждение. Женщины составляли часть сокровищ жизни, точно такую же, как хорошая еда или тонкие вина.

Поначалу я гадала, не связано ли их отношение к любви с родной культурой, в которой брак порой становится деловым соглашением. Я заметила, что они не ждут от отношений ни романтики, ни даже дружбы. Я также знала из их историй, что все они дружат с самого детства и в отрочестве участвовали в ненасильственных политических акциях, протестуя против того, что их лишили крова. Но все их попытки изменить мир лишь неоднократно приводили их в тюрьму, и они эмигрировали в Америку, чтобы найти себя в бизнесе.

Все они отказались от своей прошлой жизни, в которой были высокие идеалы, принципы, жажда справедливости и прочее, и сменили точку зрения: наивно думать, что можно изменить мир, так что надо просто наслаждаться жизнью. И теперь они жили этой жизнью, похожей на сон, хотя мне казалось, что они опустошены и подавлены. Это меня по-настоящему поражало. Имея столько денег и свободу, они вовсе не лучились энергией и радостью, как мы с Рами в то время. В результате Рами оказался между этими двумя философиями как меж двух огней.

Думаю, наш светлый энтузиазм по поводу друг друга без слов выиграл этот спор, и в результате друзья Рами стали относиться ко мне как к сопернице – так они выражали свое неодобрение тем фактом, что их самый общительный неженатый друг брал меня с собой на каждый ужин, на каждую вечеринку, в каждую поездку.