Семья и как в ней уцелеть - Скиннер Роберт. Страница 22

Робин. Да, болезнь может быть результатом наследственной слабости, семейного «беспредела» или обоих факторов вместе. Но не забудьте, я излагаю свои самые общие соображения по проблеме, которая толкуется крайне противоречиво. Впрочем, некоторые основные положения для специалистов — о чем несведущие вряд ли достаточно информированы — являются бесспорными, эти положения я и пытаюсь свести воедино и представить; подтверждает их мой личный опыт и практика психотерапевта.

Джон. Хорошо, если с мамиными «границами» порядок, ребенок, вероятнее всего, сможет четче очертить себя самого, уточнит свою мысленную карту мира и займется выяснением «границ» с отцом, братьями, сестрами, а потом и «за границей» семьи разберется с «границами». Уф!

Робин. Да, так мне все это представляется. Но… есть еще одно препятствие, которое необходимо преодолеть, упорядочивая «границы».

Джон. Кто бы подумал, что Вы его не найдете! Ну, и что за препятствие?

Робин.«Параноидный» способ справляться со стрессом.

Все мы — параноики

Джон. Значит, мы покончили с непроясненными «границами»? Новый этап?

Робин. Не совсем. Этот «параноидный» образ действий невозможен, пока не поставлены какие-то «границы», но он возможен только потому, что «границы» все еще неустойчивы. Ребенку отчасти помогают неустоявшиеся «границы». Он может воспользоваться нечеткостью, неопределенностью своих «пределов», чтобы защитить себя от стресса и боли, если они слишком сильны и он не способен справиться с ними. Это что-то вроде предохранительного клапана. Ребенок дает выход болезненным ощущениям, когда переполнен ими. Механизм важно рассмотреть, потому что он в некоторой степени объясняет отличие взрослого от ребенка, а также характеризует поведение, получившее специальное наименование — «параноидного».

Джон. Это когда — «не иду на регби, ведь нападающие там собираются в кучку, чтобы сплетничать обо мне?»

Робин. Да, мотив тот самый. Крайний случай такого поведения — клиническая паранойя, а в обиходе — «мания преследования». В повседневной жизни этот механизм лежит в основе целого ряда проблем, возникающих оттого, что люди «облегчают» себе жизнь, обвиняя других.

Джон. Почему этот механизм так важен для ребенка на ранней ступени развития?

Робин. Считается, что на этой ранней ступени жизни, когда мозг еще не полностью снабжен «проводкой», ребенок обостреннейшим образом переживает эмоции, потому что они пока не связаны с памятью, не соединены в целое, не уравновешивают одна другую.

Джон. Как не понять, что эмоции младенцу — острый нож. Сил же нет слушать, когда он верещит, бедняжка!

Робин. Да. Жизнь — рай после того, как покормили, и адские муки, если с очередным кормлением запаздывают. Очевидно, когда страдания уже невыносимы, ребенок находит выход — он может установить подвижные на этой ранней ступени «границы» таким образом, что подавляющие его эмоции окажутся будто бы вне, а не внутри них. Будут «не-я» вместо «я».

Джон. Подождите, дайте разжевать. Значит, если я — младенец, я могу двигать мои «рубежи» на мысленной карте так, чтобы досаждающие мне эмоции стали бы «не-я» и перестали бы быть частью моего «я»?

Робин. Именно. Представьте: «границы» — подвижные пластиковые конусы, которыми отмечают проезжую часть автострады при ремонтных работах, а вовсе не крепко-накрепко закрепленный барьер, разделяющий правую и левую полосы. Значит, можно менять «дорогу» на «не-дорогу», а в случае же с «нашим» младенцем — переживаемое как «я» — на «не-я».

Джон. Иными словами, ребенок может «притворяться», что часть его — какие-то чувства — вовсе и не в нем.

Робин. Верно. Если они невыносимы, ребенок может от них оградиться.

Джон. И тогда ему станет лучше?

Робин. И да, и нет. Объясню, что будет дальше. Ребенка раздирают ужасные чувства, и вот он притворился, что в нем их уже нет. Конечно, они не исчезли, они где-то поблизости. Но если они не внутри его…

Джон.…значит, снаружи.

Робин. Именно.

Джон. Это, кажется, называется «проекцией»?

Робин. Да, на языке психологов это «проекция». Еще раз, коротко, что это. Это когда ребенок пугается каких-то чувств и притворяется, что они не в нем, притворяется, приоткрывая «границы», чтобы вытолкнуть мучительные чувства наружу. Они не исчезли, конечно, теперь ребенку кажется, что они подступают к нему снаружи.

Джон. Он «спроецировал» их на внешний мир?

Робин. Верно. И теперь мир кажется злее, ужаснее, чем на самом деле. Вы спрашивали, лучше ли почувствовал себя ребенок. Да, ему стало лучше, себя он почувствовал лучше, но… ему стало и хуже, ведь мир вокруг сделался куда враждебней. А на этой ступеньке жизни мир, конечно, все еще равнозначен матери. И теперь вместо того, чтобы чувствовать, что от голода и ярости готов мать разорвать на части и проглотить, он «спроецирует» эти чувства на мать. Вот вам замедленный повтор…

Робин. Как видите, теперь мать представляется ребенку ужасной ведьмой, которая может его проглотить.

Джон. Он уже не от ярости задыхается, он просто… перепуган насмерть?

Робин. Из огня да в полымя, точно.

Джон. Наверное, поэтому сказки, захватывающие детей, на редкость «злодейские», из них так и рвутся полчища чудовищных женщин: коварных мачех, безобразных сестер, ведьм и прочей нечисти. Кажется, ни одной нормальной матери поблизости нет. Отцы, нерешительные, ни на что не годные создания, забились куда-то в угол. Единственные благодетельницы — феи-крестные, они — само совершенство, и всегда тут как тут в нужный момент, чтобы навести порядок (обеспечить очередное кормление, надо думать)

Робин. Не забудьте про неисчерпаемые возможности проецировать недовольство папочкой на образы людоедов и великанов. Для того, чтобы наладить дела, существуют короли с принцами и волшебники.

Джон. Значит, эти сказки вечно увлекают ребятишек потому, что отвечают пережитым всеми ими не так давно фантазиям и проекциям?

Робин. Да, ведь для младенцев — а дети младшего возраста от них отошли еще недалеко — существуют, похоже, только «поляризованные» любовь и ненависть. Поставить «границы» в нужном месте между «я» и «не-я», уравновесить себя, частично «выпустив» наружу накатившую ненависть, держа в памяти нежившую нас незадолго до этого любовь — вот уроки, которые заучивают люди с раннего детского возраста и «повторяют» всю жизнь. Всю жизнь, хотя и в меньшей степени, крайнего накала эмоции заставляют нас пользоваться упомянутым предохранительным клапаном.

Джон. И сказки помогают детям усвоить эти уроки?

Робин. Да. Сказки в действительности поощряют детей проецировать не поддающиеся контролю чувства в образы ведьм и людоедов, и если сказку про злодеев ребенку читают любимые мамочка, папочка или еще кто-то из старших, не меньше любимый, ребенок успокаивается: уж взрослые-то знают всему свое место.

Джон. Если ребенок видит, что родители не пугаются этих чувств, он решит, что ему тоже незачем их так пугаться?

Робин. Верно. А чем «безопаснее» чувства, тем меньше нужды в их проекции. Значит, ребенок начинает «владеть» ими, держать их в себе. Это, в свою очередь, значит, что чувства увязываются, лучше уравновешивают одно другое и, следовательно, утрачивают крайнюю болезненную остроту. Раз чувства менее болезненны — меньше необходимости их отвергать и ставить «границы» так, чтобы их вытолкнуть. Склонность к паранойе снижается.

Джон. Любопытно. Значит, те родители, которые считают, что детей надо ограждать от традиционного сказочного злодейства, неверно ориентируют своих чад, заставляют их думать, что в сказках есть что-то, чего боятся даже родители.

Робин. Именно. Когда ко мне приходит семья и родители настроены возвести в своем доме заслон от подобных детских сказок, я знаю, что увижу запуганного ребенка. Такие сказки помогают ребенку справиться с собственным младенческим буйством чувств — при условии, что родители любяще ободряют его и сами не пугаются яростных вспышек ненависти у ребенка.