Исторические портреты (Петр I, Иоанн Грозный, В.И. Ленин) - Елизаров Евгений Дмитриевич. Страница 47

Острый дефицит кадров проявился не только в Октябре 1917, но ощущался и в 1918, и в 1919 и в последующие годы и даже десятилетия. В июне же семнадцатого заявлять на всю Россию о том, что «есть-де такая партия!», – это расписываться не то что в «мозгобекренности» – в абсолютной политической безответственности, в полном непонимании существа государственного управления. Матросы в кожанках во главе департаментов государственной власти, прапорщики в роли Главковерхов и делопроизводители в кресле Генерального секретаря – это ли не политический фарс?

Но к власти Ленин рвался уже в июне… По выкладкам Ленина в июне еще сохранялась возможность мирного перехода власти в руки большевиков – события июля показали, что этой возможности уже нет и под давлением вождя принимается курс на вооруженное восстание.

События 3-5 июля наглядно показали, что большевикам противостоит отнюдь не только подавляющая военная сила, находящаяся в распоряжении Временного правительства, но и общественное мнение России. Однако за голос последней большевики уже тогда принимали лишь мнение так называемого «прогрессивного человечества», из числа которого исключались все те, кто хоть в чем-то не соглашался с ними. Как показывают дискуссии, сопровождавшие принятие важнейших партийных решений, многие в высшем руководстве партии готовы были считаться с тем, что рабочие и солдаты Петрограда, готовые поддержать Ленина, не представляли собой не только России, но даже и просто рабочих и солдат. Поэтому-то курс на вооруженное восстание многими был осознан скорее как какая-то академическая конструкция, нежели руководство к практическому действию. Ведь в противном случае вооруженное восстание обращалось не только в выступление против Временного правительства, но и против самой России.

Тем не менее Ленин говорил о восстании совсем не академически: он готов был противостать всему, даже самой исторической закономерности. Вспомним знаменитое: «Промедление смерти подобно!» – ведь именно оно до сих пор преподносится как пример точного расчета времени и сил, род высшей алгебры политической стратегии. Но вдумаемся, ведь если промедление и в самом деле «смерти подобно», то следует однозначно заключить, что социальное устройство, утвердившееся с крушением монархии, и в Октябре обладало подавляющим запасом жизнестойкости. «Глубокой исторической неправдой, – писали в своем знаменитом письме, оппонируя, главным об разом, Ленину, Каменев и Зиновьев, – будет такая постановка вопроса о переходе власти в руки пролетарской партии: или сейчас или никогда. Нет. Партия пролетариата будет расти, ее программа будет выясняться все более широким массам». [19] Позиции Ленина нам известны. Но вот позиция второго вождя революции, Троцкого: «Едва ли нужно пояснять, что правота в этом драматическом диалоге была целиком на стороне Ленина. Революционную ситуацию невозможно по произволу консервировать. Если бы большевики не взяли власти в октябре-ноябре, они, по всей вероятности, не взяли бы ее совсем… Россия снова включилась бы в цикл капиталистических государств, как полуимпериалистическая, полуколониальная страна. Пролетарский переворот отодвинулся бы в неопределенную даль…» [20]

Троцкий без колебаний принимает в этом конфликте сторону Ленина, но заметим: воздавая должное ленинской решимости, он по сути дела полностью дезавуирует всякую прикосновенность ленинской мысли какой бы то ни было исторической истине, к объективной исторической закономерности.

Это действительно до чрезвычайности деликатный момент: ведь если объективные законы истории и в самом деле «на стороне» пролетариата, то с точки зрения формальной истины безупречны Каменев и Зиновьев; если эти законы не согласуются с партийной философией, то истина на стороне Ленина, сумевшего разглядеть микроскопический разрыв в поступательности исторического движения и внедрить в него программный вирус большевизма. Впрочем, это противоречие лишь на первый взгляд губительно для ортодоксальной мысли. Разрешается оно вполне в большевистском духе: революционер на то и революционер, что он с глубоким презрением относится к любым формальным ограничениям, будь то ограничения формального права, будь то ограничения формальной логики.

Именно способность восстания против ограничений формальной правильности (правового, нравственного, логического характера) и отличают простого законопослушного смертного от подлинного революционера – и уж тем более от великого революционера. Такова аксиоматика большевизма.

Я не оговорился, именно аксиоматика. Вот два рода свидетельств. Первое – это свидетельство Г.Пятакова, человека, не страдающего ни дефицитом воли, ни недостатком решительности, а значит, знающего толк в том, что он говорит: «Старая теория, что власть пролетариата приходит лишь после накопления материальных условий и предпосылок, заменена Лениным новой теорией. Пролетариат и его партия могут прийти к власти без наличности этих предпосылок и уже потом создавать необходимую базу для социализма. Старая теория создавала табу, сковывала, связывала революционную волю, а новая полностью открывает ей дорогу. Вот в этом растаптывании так называемых «объективных предпосылок», в смелости не считаться с ними, в этом призыве к творящей воле, решающему и всеопределяющему фактору – весь Ленин.» [21] В сущности то же самое говорит и Бердяев: «Ленин показал, как велика власть идеи над человеческой жизнью, если она тотальна и соответствует инстинктам масс. В Марксизме-большевизме пролетариат перестает быть эмпирической реальностью, ибо в качестве эмпирической реальности пролетариат был ничтожен, он был прежде всего идеей пролетариата, носителем же этой идеи может быть незначительное меньшинство. Если это незначительное меньшинство целиком одержимо титанической идеей пролетариата, если его революционная воля экзальтирована, если оно хорошо организовано и дисциплинировано, то оно может совершать чудеса, может преодолеть детерминизм социальной закономерности.» [22]

Второе – свидетельство профессионального историка: «Бывший юрист-законник выступает в этих суждениях как великий революционер. Он ни в грош не ставит формальную законность, он ее полностью отрицает». [23] «Бывший воспитанник юридического факультета Сорбонны обнаруживал величайшее пренебрежение к формально-правовой основе законодательства; он стал великим революционером и потому, не колеблясь, ставил интересы революции выше формального права.» [24] «В характере Робеспьера не было ничего от Гамлета – ни ослабляющих волю сомнений, ни мучительных колебаний. Он не воскликнул бы: „Ах, бедный Йорик! Я знал его, Горацио…“ Он проходил мимо могил друзей и врагов, не оборачиваясь.» [25] Все это – о Робеспьере. Однако интересны приведенные выдержки не своим прямым содержанием (хотя и оно весьма красноречиво!), а тем, что в них явственно прослеживается аксиоматика специфически большевистского образа мышления, аксиоматика большевизма, которая через десятилетия из руководящего принципа практических действий перерастает даже в способ доказательства исторических истин.

Вот в этой черте ленинского характера и кроется ключ ко всему, именно эта черта в первую очередь и объясняет, почему Ленин и только он мог стать во главе движения, почему Ленин и только он мог занять совершенно исключительное, не подчиненное даже партийной дисциплине место как в партии, так и в (писаной) ее истории. Впрочем, значение этой черты становится до конца ясным только при рассмотрении ее в широком контексте интегральных характеристик тех социальных сил, на которые опиралась партия большевиков.

Вглядимся пристальней. Партия большевиков во все времена ее существования представляла собой организацию, не испытывавшую недостатка в политическом радикализме. Из всех политических партий того времени партия большевиков занимала, пожалуй, самые крайние позиции. Но даже в этой, откровенно бравирующей своим экстремизмом организации были свои «левые»: партия Ленина никогда не была монолитом. Но если такие функционеры, как Зиновьев и Каменев были «правыми» то позиция Ленина располагалась много левее большевистского «центра». Иными словами, даже в этой, наиболее «левой» партии Ленин был одним из «самых левых».