Храм - Акимов Игорь Алексеевич. Страница 15

Однажды все это кончилось.

В тот день Диоген заглянул к нему под балкон задолго до обеда, чего прежде не делал. Очевидно, у него было предчувствие. Он ничего не говорил. Сел рядом с Н и смотрел отрешенно, как ноги пешеходов месят снежную слякоть. Потом прикоснулся к плечу Н и молча ушел. Пора и мне, понял Н. Он не заметил, как прошел город. В степи была зима. В отсутствие солнца снег лежал серой пеленой, словно пепел погибшего мира. Начиналась метель. Боковой ветер гнал по застывшему от холода асфальту шоссе прозрачную кисею поземки. Снег наступал на шоссе с обочин, оттеснял редкие машины на середину дороги. Потом от дороги остались только продавленные колесами колеи. Потом исчезли и эти последние следы жизни. Ветер паковал пространство снегом и уплотнил его так, что дышать стало нечем. Потом Н увидал в стороне какую-то тень, побрел в ее сторону, и через несколько шагов прикоснулся к большому старому дереву.

 VI

Он очнулся оттого, что его позвали. Его назвали давно забытым именем, так бывает во сне, а когда он понял, что ему это только почудилось, сна уже не было. Н отгреб снег от лица, но ничего не увидел. Тогда он отвернул мешавший движениям плед и поднялся из сугроба. Была ночь. Полная луна выгладила степь. Дорожка хрустально сверкавших искр тянулась в сторону луны, но гасла задолго до отчетливого горизонта. Дуб, укрывший Н от метели, делал вид, что он к этому непричастен. Я не умер, понял Н, что-то меня разбудило; значит, это еще не то место, куда я шел.

И тут приплыл звук. Очень слабый, очень далекий, но совершенно отчетливый: боммм!.. Звук не нарушил тишины, он только проявил ее, назвал ее присутствие. Он как бы говорил: вот какая она плотная, а я все-таки пробился к тебе, смог, и ты меня услышал.

Стараясь не шелохнуться, Н ждал. Тихо. Только едва различимо скрипели над головой ветви дуба, жалуясь на тяжесть снежных пластов. Что ж это было? Н закрыл глаза, чтобы при повторе лучше слышать. Если бы мне предложили записать этот звук нотными знаками — я бы не смог, думал он. В звуке было нечто помимо информации. Впрочем, разве не человек создает любой контекст? Контекст, который у каждого – свой. Вот почему мы не можем ни договориться, ни сблизиться.

Боммм!..

Колокол.

Это всего лишь колокол. Это его Н слышал сквозь сон, теперь он это вспомнил. Но ведь было и другое: ведь кто-то окликнул его по имени...

Боммм!..

Звук прикатился, как шарик, наполнил собой пространство, повибрировал и погас.

Н стряхнул снег с пледа, затолкал его в вещмешок и вышел из-под дуба. Вокруг была пустыня. Куда идти? Н дождался следующего шарика, и тогда понял, что звук рождается в нем самом, где-нибудь в крови или в сердце. Это не огорчило его. Тело ничего не делало без необходимости; если б еще и мозг умел толмачить все это в понятные представления...

Луна была такой яркой, что выбелила всю юго-восточную часть неба, не оставив на нем ни одной звезды. Зато с противоположной стороны, где Млечный путь упирался в землю, их было насыпано несчетно. Отойдя еще несколько шагов от дуба, Н обнаружил свою звезду. Как давно он ее не видел! Теперь все стало просто.

Снег был глубокий, почти до колен. Мороз спаял его поверху легкой корочкой, которая хрустела при каждом шаге, но это был не наст, держать корочка не могла, а под нею снег был влажный и вязкий. Идти будет трудно. Даже очень трудно. Эта мысль не имела ни эмоционального окраса, ни продолжения, а потому исчезла без следа. Н закинул вещмешок за спину, приладил его, чтобы больше не замечать — и пошел, наступая на собственную тень. Букашка, ползущая по дну огромной белой чаши. Если б Господь видел его сейчас, то остался бы им доволен. Хорошо, что для Него нет ни малых, ни больших; это может примирить с судьбой.

Н быстро согрелся, даже вспотел: сердце отвыкло от физических нагрузок и захлебывалось застоявшейся, тяжелой кровью. Он уже не смотрел по сторонам, только под ноги; от усталости чувства притупились, и потому он упустил момент, когда вокруг потемнело. Потом он это осознал и поднял голову. Луны уже не было. Ни луны с ее роскошным радужным ореолом, ни звезд. Небо затянули низкие облака, а с той стороны, откуда пришел Н, надвигалась клубящаяся черная стена, подсвечиваемая изнутри немыми молниями.

Боммм!..

Он очнулся от этого звука, повернулся — и пошел ему навстречу. Буря догнала его, ударила в спину, попыталась свалить, а когда это не удалось — стала пинать со всех сторон. Струи воздуха, сплетаясь в узлы, выли и визжали от боли. Земля вздрагивала от ударов молний, Н оглох и ослеп, но колокол звал его — и он шел, шел... Нет — не так. Он не шел, а шагал — наваливаясь всем телом на воздух, протискиваясь через его струи: шаг... еще шаг... И вдруг уперся во что-то. Пальцами он сразу угадал облепленную снегом кирпичную кладку, открыл глаза, но в них все еще стояли отпечатки молний. Стена обещала укрытие, и Н стал пробираться вдоль нее по пояс в сугробе. Это отняло последние силы. Тогда он лег в снег и несколько мгновений подремал, а когда почувствовал, что может двигаться — пополз сквозь сугроб. Но при этом не отрывался от стены. Он прижимался к ней плечом, иногда ощупывал ее бесчувственными пальцами, чтобы убедиться, что это она, что она действительно существует.

Потом стена повернула — еще одно подтверждение, что это не сон. Здесь снег выдуло ветром, обледенелая земля была едва прикрыта. Цепляясь за стену, Н поднялся и разлепил веки. Чувствительность возвращалась, сквозь тающий на сетчатке отпечаток молний глаза различали: вот кирпичи стены, вот выбоина в кладке, выше — узкий, уходящий ввысь оконный проем, а впереди, в нескольких шагах, похоже, ворота...

Буря толкала в спину. Опираясь на стену, Н сделал необходимые шаги. Действительно — ворота. Деревянные, со следами резьбы, окованные железом. Калитка из небрежно сбитых неструганых досок. Н нажал на нее, ощутив ладонью колющую сухость дерева; она неохотно подалась. Н протиснулся внутрь и спиной прикрыл калитку.

Сперва он ничего не увидел, но первый же сполох молнии, ворвавшийся через стилизованные оконные проемы и проломы в крыше, снял все вопросы. Храм. Вернее — руина, прежде бывшая храмом. Чувствуя, что теряет сознание, Н стал опускаться, опираясь спиной на калитку. Все исчезло еще до того, как он коснулся пола.

Когда душа вернулась в него, первое, что Н понял: вокруг тишина и покой. Буря ушла. Луна опять получила свободу: плотные пласты ее ауры втекали с юго-запада по невидимым наклонным желобам, наполняя храм призрачным светом.

Что-то еще изменилось... Н прислушался к себе. Ах, да! — колокол умолк...

Н встал и осмотрелся. Храм сохранился куда лучше, чем ему показалось в первый момент. Конечно, крыша и главный купол проломлены и в окнах ни одной рамы, но дерево панелей и роспись на стенах и сводах сохранились хорошо. Где-то Н уже видел все это: и растительный орнамент колонн, и замаскированные в узорах пола рунические знаки, и славянскую транскрипцию библейских сюжетов...

Он никогда не был туристом, никогда не был любопытен. Его интересовала только жизнь, ее тайна. Процесс одухотворения неживой материи. Узнать эту тайну — а ведь он когда-то был известным на весь мир авторитетом в биологии — Н не надеялся, даже не пытался. Н восхищался Богом больше всего за то, что Он так умеет. Живопись этого не умела. Она могла остановить человека, достать из памяти его прошлое, напомнить о ценностях, забытых им, потому что они мешали той бессмысленной гонке, в которую он когда-то в юности включился. Самое большее, что могла живопись, — одарить толикой энергии и тем дать шанс изменить жизнь. Но Н никогда не оглядывался (так же, как никогда не пытался заглянуть вперед), никогда не сожалел о нереализованных — куда более ярких и счастливых! — вариантах своей жизни, — не видел в этом смысла. Энергии он имел предостаточно, и тратил ее так, как хотел. Поэтому не скучал. Поэтому ничего другого не хотел вовсе. Вот почему живопись — за редчайшим исключением — не проникала в него глубже глаз.