Храм - Акимов Игорь Алексеевич. Страница 59

Он не заметил, когда стена исчезла. Чтобы это разглядеть, нужно было потерять Марию. Это Мария, слившись с ним, наполнила его собой и освободила его душу. Которая оказалась легкой и вовсе не обременительной. Но когда Мария ушла и рай оказался в невозвратном прошлом — Илья растерялся. Он не знал, как жить с душой. К тому же растерзанной. Куда ни шло — была б она в порядке, как при Марии. От души было столько радости! — вовсе не плохая компенсация за некоторую тесноту. Но теперь от нее была только боль и морока. И понимание, что теперь от нее уже не отгородишься толстой стеной.

Все это Илья открыл позже. А пока... пока нужно было как-то приспособиться к новой ситуации — к жизни без Марии. Это ненадолго, говорил он себе. Считай, что Мария больна. Я был бы счастлив в такое тяжелое для нее время находиться рядом с нею; увы, сейчас любой контакт она воспринимает, как прикосновение к открытой ране. Время убивает ее, но время и врачует. Ничего. Ничего. Рана затянется — и все будет, как прежде...

Что-то внутри его (конечно, душа, что же еще?) пыталось ему нашептать, что этот разрыв — навсегда, но он пресекал эти мысли немедленно. Если ты хоть однажды побывал в раю, всю последующую жизнь ты будешь жить желанием побывать там еще раз. Еще раз войти, хотя бы ценой жизни. Еще раз войти и там, пусть на пороге, но все же там! — умереть. Как это, должно быть, легко и сладостно, потому что — без сожаления...

Он знал, что у него нет выбора. Если ты хоть однажды побывал в раю... До этого его жизнь была никакой. Жвачка, а не жизнь. Пустая. Ее наполняли фантомы. Которые — пых! — лопались от малейшего прикосновения. А потом он вдруг осознал, что его жизнь наполнена до краев. Наполнена любовью. Именно до краев, потому что больше ничего нельзя было в нее вместить. Да он и не пытался! Он ведь не дурак, понимал, что больше счастья ничего не бывает.

А теперь пришло время поразмыслить, как жить, если ты любишь, а тебя — нет.

Повторяю: при этом не имелась в виду жизнь без Марии. Он будет с нею. Будет — и все. Тут даже думать не о чем. Он будет с нею, чего бы это ни стоило. Но когда мы говорим о цене, естественно, возникает вопрос: а что если с ее стороны это будет просто сожительство? что если она будет жить с тобою, не любя?..

Ты любишь, а тебя — нет...

Безответная любовь.

Безответная любовь — что это?..

Вопрос простой, и ответ на него прост: это болезнь.

Почему болезнь?

Да потому, что если процесс не замкнут, если человек вытекает (разумеется — энергетически): отдает, отдает, ничего не получая взамен (равнодушие прожорливей пустоты), — он тает, его жизнь укорачивается. Пусть эта болезнь не физическая, душевная, — тем хуже для него. С физическими проблемами можно скрипеть ого сколько, а вот с безответной любовью (именно с любовью, а не с «чувством») этот номер не пройдет. Душа не может долго терпеть энергетические потери (энергия ей необходима для будущей жизни), и покидает тело, обрекая его на смерть.

Правда, литература пытается внушить нам: якобы безответная любовь очищает человека, делает его лучше. Этот миф пользуется успехом у романтических (напомню: выше было уточнено — инфантильных) натур. А как же! Ведь это так утешает, такая красивая компенсация... Но стоит себя спросить: а что происходит с человеком при энергетических потерях? — и ситуация опрокидывается. Потому что ответ известен: при энергетических потерях у человека отключаются тонкие структуры, остаются только самые примитивные, самые грубые, отвечающие за жизнеобеспечение. Если в университет ходишь не для диплома, а чтобы разобраться (составить собственное мировоззрение) в гуманитарных основах жизни, тебя на мякине не проведешь.

Поэтам легче: они утешаются тем, что материализуют субстанцию, которая из них вытекает. Как сказал Уитмен: «Я любил одного человека, который меня не любил, — вот оттого я и написал эти песни». Но этот фокус с материализацией чувства не меняет сути дела. Безответная любовь, как и всякая болезнь, разрушает и поэта. Кто он такой? Вот формула: поэт — это человек, который любит. Ну и люби, блин, природу! — и будешь жить долго.

Так рассуждал Илья. Что-то в этом роде.

Кстати, наверное, вы обратили внимание: о боге при этом он не думал. Фраза «Бог есть любовь» ему ничего не говорила. Ни разу в жизни он не чувствовал присутствия Бога, тем более — его любви. В самом деле, а где был Бог с его любовью все те годы, когда Илья шел через пустыню свою? Любовь ему подарила Мария (конечно, страсть, а не любовь, но в нем-то эта страсть зажгла любовь, уж тут-то нет сомнений), Бог тут ни при чем. Мария была его Богом, но так он о ней никогда не думал. Если б его спросили: а что ты о ней думаешь? — вряд ли бы он нашелся, что ответить. Он ее не думал, он ее чувствовал. Как себя.

Вскоре после разрыва он заметил в себе какое-то торможение. Он явно потерял легкость; трансформация маски теперь происходила не естественно, а с преодолением чего-то. Каждый раз приходилось собраться, подумать — и лишь затем возникала необходимая маска. Может быть — приходилось преодолевать неохоту? Неохоту вполне объяснимую: он потерял вкус к этой игре, и продолжал ее по привычке. Илью это не смущало: такое случалось и прежде. Я потерял много энергии, думал он, вот и все. С кем не бывает. Болезнь надо пережить. Энергия восстановится, естество возьмет свое; главное — не гнать лошадей...

Он настроился на долгое выздоровление и жил как бы в полусне. Он умел ждать, и обустроил все так (слава богу, средства позволяли; он всегда знал, где лежат деньги, и если б его счастье было в деньгах — как бы легко и красиво он жил!), что ожидание не было ни назойливым, ни тягостным. Он приехал погостить к университетскому приятелю в горное село, где приятель был директором школы. Долина была не широкой, но живописной. Горы были совсем рядом, но почти не заслоняли солнце, потому что долина протянулась с востока на запад. И мелкая прозрачная речка бежала с востока на запад, и улочки (все на северном берегу) тянулись так же, только полосы виноградников на охровых склонах темнели поперек. Людей почти не было видно, да Илья не очень-то интересовался, чем они добывают свой хлеб. Правда, иногда появлялись солдаты, но они вели себя осторожно и без нужды не входили в контакт. Час-другой — и вместе с затихающим ревом дизелей таяла недолгая память о них. Когда Илья гулял по окрестностям, встречные здоровались с ним, а работавшие на своих участках хозяева отставляли мотыги и через невысокие дувалы из серого сланца угощали Илью виноградом и душистыми ломтиками сушеной дыни. И никто первым не заговаривал.

Это был бы все тот же рай, если бы Мария была рядом. Здесь о Марии он думал без боли. Вернее — специально он о ней не думал (о чем думать, когда и так все ясно?), но когда ее образ всплывал в нем, душа отзывалась не болью, а теплой грустью. Это хороший признак, думал Илья. Душа знает больше ума. У нее связь с душой Марии, и этого у меня не отнять...

Он чувствовал, как наполняется. Как возвращается вкус к жизни. Еще бы совсем немного!.. - но тут-то оно и произошло.

Господи! как же он все это ненавидел! Как же он ненавидел это вдруг! Это незримое нечто, которое ловило момент (именно так! — ловило; оно не действовало спонтанно; оно терпеливо выжидало, насмешливо наблюдая из своей глубины, как ты постепенно расслабляешься в своем раю, как теряешь бдительность, чтобы ударить наверняка и побольнее), и вдруг набрасывалось, и одним рывком опрокидывало твою жизнь. Опрокидывало так легко, как вдруг всплывшее из глубин океана чудище опрокидывает лодочку, застывшую на спящей воде.

Он не помнил, что происходило за миг до этого. Не помнил, на что смотрел, о чем думал, и думал ли вообще. Он вдруг услышал женский крик, сдавленный женский крик. И увидал двух солдат, которые втаскивали отбивавшуюся женщину в двери мазанки. Илья перелетел через ограду, вбежал в дом. Солдаты повалили женщину на пол; один пытался зажать ей рот и закрыть лицо какой-то тряпкой, второй сдирал с нее одежду. Они показались Илье такими большими... Оружие они не успели сбросить, его было много и оно им мешало, но они пока не замечали этого. И Илью не сразу заметили, а он уже увидел лопату, стоявшую возле двери. Илья схватил ее, замахнулся. Удобней было бить того, кто зажимал рот. Удар падал плашмя, но в последний момент Илья понял, что если не сможет оглушить... и повернул лопату. Она вошла наискосок в шею удивительно легко. Солдат как стоял на коленях, так и рухнул лицом вниз. Молча. Тяжело, словно куль. Второй увидел это, поднял лицо. Их взгляды встретились. Солдат не боялся. Ему нужно было совсем ничего, чтобы среагировать — и убить Илью. Руками, ножом, из автомата — безразлично чем. Силы были так не равны, и он настолько был уверен в своей быстроте, что позволил себе не спешить. Может быть — хотел получить удовольствие от схватки. Сперва доказать свое превосходство — и уже затем расправиться... Чтобы снова замахнуться — у Ильи времени не было. И он — даже не отведя лопаты — ткнул ее лезвием в это лицо. Илья вложил в этот тычок все, что в нем было. Лезвие вошло в лицо с хрустом — и застряло в костях. Ноги не держали Илью, и он сел на глинобитный пол...