Храм - Акимов Игорь Алексеевич. Страница 9

- Вам чего? Разве не ясно написано? — и она повернула к нему и без того доступную для чтения табличку с надписью «Мест нет». Вторая табличка сообщала о ней самой: «Дежурный администратор Крюгер Евфросиния Захаровна».

Н еще не освоился со своей немотой, но как смог дал понять, что положение его безвыходное.

Чем-то он все же задел эту женщину, потому что в ее лице обозначился пусть и слабый, но несомненный интерес. Это ободрило Н. Он не имел представления о гостиничных ценах, и не долго думая положил перед окошком 100 рублей.

Евфросиния Захаровна засмеялась.

— Это что — шутка? Да за сотню я разве что в это кресло пущу переночевать. — И она указала на одно из низких кресел за спиной Н.

Он положил поверх прежней еще две сотни.

Евфросиния Захаровна поглядела на него внимательно. Она явно пыталась понять, кто перед нею, но впечатление было противоречивым, целостность не возникала, и опыт не мог помочь: в ее классификации не было ячейки для этого человека. Она чувствовала, что он слишком большой. И еще было неожиданное для нее чувство: ей захотелось — ну, скажем так, — его отогреть. Разумеется, не буквально... Что-то поднималось в ней; ощущение было давно забытым, и она вдруг испугалась и этого ощущения, и что стоящий перед нею человек прочитает в ее глазах и это чувство, и охватившую ее панику. Отведя взгляд, она сказала севшим голосом:

— Ладно вам. — Она справилась с собою, и только тогда снова поглядела на него. — Что — и правда негде ночевать?

Он кивнул.

— Заберите деньги. — Ей было трудно говорить, каждое слово приходилось выдавливать. — Вот что: посидите пока в кресле. А часа через два, глядишь, что-нибудь и образуется.

Она снова повернулась к телевизору, а он прошел к дальнему креслу (там верхние лампочки были выключены), расстегнул пальто и погрузился в темную глубину. Кресло было самопальным, из обтянутой гобеленом фанеры, которая отчетливо ощущалась через слежавшуюся вату. Но он нашел удобную позу, закрыл глаза и мгновенно уснул.

Его разбудила Евфросиния Захаровна. Она стояла рядом с креслом и деликатно теребила Н за рукав. Очевидно, была глубокая ночь, когда тишина оседает ближе к земле, сгущаясь до материальности.

— Дайте ваш паспорт.

Голос Евфросинии Захаровны был едва слышен из толщи тишины. Несколько мгновений Н смотрел на нее снизу, наконец проснулся окончательно, понял, что от него хотят, грузно поднялся и поискал в карманах. Паспорта не было. Евфросиния Захаровна это поняла и сказала терпеливо:

— Ну хоть что-нибудь, удостоверяющее вашу личность...

Н пожал плечами.

Ситуация для Евфросинии Захаровны была новой. Она глядела на Н снизу вверх и пыталась думать, но тело ей мешало. Точнее — не само тело, а чувство, которым оно наполнялось. Она понимала, что уже не справится с ним, но почему-то сопротивлялась. Может быть — из гордости.

— Хорошо, — наконец сказала она. — Идемте.

Он прошел за нею по широкой деревянной лестнице на второй этаж, потом по коридору, тускло освещенному двумя матовыми бра. Потолок терялся где-то в вышине, стены были обшиты дубовыми панелями. Даже и не поймешь сразу, что было в этом доме в прежние времена.

Номер был за поворотом, в тупике. Евфросиния Захаровна привычно открыла его заранее припасенным ключом, решительно вошла и включила свет. Он оказался неожиданно ярким: богатая хрустальная люстра с гордостью демонстрировала современный интерьер.

— Это номер для важных гостей. — Голос Евфросинии Захаровны был официальным, и взгляд ничего не выражал: теперь она глядела на Н так, словно видела его впервые. — Иногда здесь ночует и наш мэр... но сегодня, надеюсь, он уже не появится. — Постукивая высокими тонкими каблучками, она легко прошлась по номеру, легко повернулась, подошла и открыла дверь из белого пластика. Автомат включил свет; из клубящегося сияния проявился ослепительно белый кафель. — Можете принять ванну. Но в холодильнике, пожалуйста, ничего не трогайте. Если хотите есть — я принесу.

Н показал: нет. Что-то появилось и исчезло в ее глазах; пожалуй, ответ разочаровал ее. Она прошла мимо Н и уже в коридоре остановилась:

— Да! — дверь не запирайте. Мало ли что...

Пальто Н повесил в шкаф, пиджак — на спинку стула; остальную одежду сложил на том же стуле. И уснул сразу — едва прикрыл глаза. Проснулся оттого, что кто-то деликатно, явно стараясь не беспокоить, укладывался рядом с ним. Женщина была в ночной рубашке — в короткой ночной рубашке: когда ее нога скользнула вдоль его ноги, он ощутил ее открытое колено и заголившееся бедро. Она легла и затихла, но расслабиться не могла. Н чувствовал, как она пытается справиться со своим телом, куда-то пристроить руки — ничего не получалось. Тогда она повернулась на бок, к нему лицом, прислонившись лбом к его плечу, и нерешительно положила руку ему на бедро; потом убрала. И затихла.

Плотная штора не пропускала свет уличного фонаря, но кристаллы хрусталя хранили кванты прежнего света, скупо отдавая их едва различимыми радужными искрами. Здесь тишина была другой, какой-то разреженной. Очевидно, ее материальная составляющая стекла вниз, в холл, оставив после себя пустоту ожидания. Эта пустота была созвучна бездонной пустоте в его груди, поэтому Н ощущал себя очень комфортно, не имея потребности ни в мыслях, ни в конкретных чувствах. Незаметно для себя он начал засыпать, а может быть даже и заснул на мгновение, но вдруг телом уловил какое-то вздрагивание. И вспомнил о женщине. Она плакала. Н положил свою большую ладонь на ее неожиданно мягкие, упругие волосы, и погладил их, едва касаясь, а потом так же бережно прижал ее голову к своей груди. Он это сделал неосознанно, привычной добротой своего тела, его памятью из бесконечно далекого прошлого, — но ей и этого оказалось довольно. Чувства в ней взорвались — и вырвались на свободу. Подброшенная накопившейся в ней невостребованной силой любви, она словно взмыла над ним — и наполнила собою все вокруг. Она ласкала его грудь и губы, и колкое небритое лицо, она смеялась и плакала, и шептала «Я тебя отогрею, я тебя отогрею, любый мой!..», — но даже этому пламени под силу было отогреть разве что только его послушное тело.

 IV

Еще сквозь сон он услышал приближающееся по коридору легкое цок-цок-цок ее подковок, и когда Евфросиния Захаровна, неслышно пройдясь по номеру, коснулась его плеча, он открыл глаза, свободные от сна.

— Моя смена через полчаса заканчивается, а нужно еще успеть здесь прибраться.

Голос ее был ровен, глаза ничего не выражали. Он кивнул — и она исчезла.

Когда Н спустился в холл, она вместе с другой женщиной сверяла записи в журнале. Н легонько постучал в стекло, и когда женщины подняли головы — показал Евфросинии Захаровне деньги.

— Нет-нет, — сказала она, - все в порядке. Счастливого пути. – И опять опустила лицо к журналу.

Н вышел на крыльцо. Мела поземка. Серый цвет, как копоть, покрыл город. Похоже, зима передумала уходить из него.

Н не знал, куда идти. Сила, которая накануне вырвала его из привычной жизни и понесла безадресно, как осенний лист, исчезла. Вернее — иссякла, потому что причина, породившая эту силу, пока была в нем. Но это не тревожило Н. Не задевало ни души, ни ума. Он чувствовал себя превосходно, ночь пошла ему на пользу — тело было налито энергией настолько, что ощущалось упругим. Но это была энергия не для внешнего действия, не для активности, не для перемен (а что сегодня он мог бы поменять? — менять было нечего, потому что не было ничего), а для самосохранения. Хотя и в этом он не видел смысла. Будет он или нет... как дотлевающий прошлогодний лист...

Он бездумно глядел на выпиравший из-за соседнего дома серый купол собора, когда за спиной открылась дверь и рядом остановилась Евфросиния Захаровна. Она не предполагала этой встречи, и ей было неловко за свое лицо, обтянутое усталостью, за тусклые глаза и морщинки, которые она не потрудилась скрыть под макияжем. Ей оставалось одно – не думать об этом. Так она и поступила. Она справилась с собою настолько, что в ее взгляде осталось только внимание к Н.