Современный психоанализ. Теория и практика - Змановская Елена Валерьевна. Страница 20

Другой важной целью аналитического исследования художественного творчества является определение его психологических источников. По мнению Фрейда, художник черпает сюжеты для своих произведений преимущественно из детских впечатлений и воспоминаний. Наиболее полно эта идея реализуется им в работе «Воспоминание Леонардо да Винчи о раннем детстве» (1910 год). В результате анализа биографии художника Фрейд приходит к выводу, что неустанная жажда исследования Леонардо – следствие его особых отношений с матерью и выдающейся способности к сублимации. Автобиографические заметки Леонардо свидетельствуют, что его детство сопровождалось отсутствием отца и чрезвычайно нежными отношениями с матерью. Этими обстоятельствами можно объяснить отождествление Леонардо не с отцовской, а с материнской фигурой, что, в свою очередь, предопределило гомосексуальность да Винчи с последующим выбором сексуальных объектов, похожих на него самого. Кроме того, женщины, изображенные на полотнах да Винчи, имеют фотографическое сходство с автором. Фрейд предполагает, что секрет загадки Моны Лизы в ее бисексуальности и способности вызывать амбивалентные чувства у окружающих людей. Идентифицируясь с Джокондой, Леонардо одновременно как бы становился отцом самому себе, поскольку художник – отец творения. Иными словами, « в Моне Лизе Леонардо встретил самого себя » [141. С. 62].

Фрейд указывал, что любознательность (как основа последующей исследовательской деятельности) возникает в раннем детстве из сексуального влечения. Сексуальное влечение обладает энергией и способностью к сублимации – замещению сексуальных целей другими, несексуальными. В исследовании отношений с родителями ребенок неизбежно приходит к трагическому выводу: мать с отцом любят друг друга и принадлежат друг другу. Фрейд отмечал три возможных исхода такого открытия. Инфантильная сексуальность может: 1) затормозиться; 2) вытесниться с последующим преобразованием в невротическую склонность к навязчивому анализированию; 3) сублимироваться с самого начала в любознательность и интеллектуальное исследование, при этом «исследование превращается в страсть и заменяет собой половую деятельность». Леонардо, несомненно, развивался по третьему пути. Этому способствовали также: конституциональные особенности мальчика, материнская нежность и отсутствие отцовского авторитета, необходимого для нормального разрешения эдиповой ситуации. Отсутствие реального отца означало отсутствие авторитетов и полную свободу фантазии. Фрейд пишет: « Смелость и независимость его позднейших научных исследований предполагает не задержанное отцом инфантильное сексуальное исследование, а последующий отказ от сексуальности дает этому дальнейшее развитие » [141. С. 176].

В 1923 году под редакцией Фрейда была опубликована блестящая работа немецкого исследователя Иолана Нейфильда «Достоевский, психоаналитический очерк». Автор представил вниманию читателей классическую интерпретацию толкования жизни и творчества Достоевского сквозь призму эдипова комплекса. Признавая недоступность обычному пониманию жизни и творчества Достоевского, Нейфильд обращается к психоанализу как к ключу для раскрытия его загадочного характера: « Точка зрения психоанализа разъясняет все противоречия и загадки: вечный Эдип жил в этом человеке и создавал эти произведения » [82. С. 52].

По мнению автора, сильная любовь к отцу в сочетании с вытесненной ненавистью за его чрезмерную строгость определила все последующие душевные коллизии писателя. Достоевский ведет непрестанную борьбу с бессознательными проявлениями эдипова комплекса. Его герои всегда и везде амбивалентны: все они любят и одновременно ненавидят с одинаковой силой. Эта раздвоенность распространяется и на другие чувства помимо эротических. Нейфильд отмечает, что амбивалентное отношение Достоевского к отцовским фигурам, вытекающее из эдипова комплекса, вполне объясняет его участие в заговоре против царя, а также последующее покорно-мазохистическое принятие наказания.

В заключении тщательного анализа Нейфильд пишет: « Из ( детских ) желаний Достоевского возникли его произведения; их основание – эротическое влечение, их предмет – бессознательное инцестуозное желание. Жизнь и творчество Достоевского, его дела и чувства, его судьба – все возникает из комплекса Эдипа » [82. С. 88].

Статья Нейфильда имела сильный резонанс в научном и литературном мире. Фанатическая преданность идее эдипова комплекса вызвала шквал негодования, одновременно были высказаны справедливые критические замечания. В связи с этим выдающийся советский психолог Лев Семенович Выготский проницательно отмечал: « Не волшебный ключ, а какая-то психоаналитическая отмычка, которой можно раскрыть все решительно тайны и загадки творчества. В Достоевском жил и творил вечный Эдип, но ведь основным законом психоанализа считается утверждение, что Эдип живет в каждом решительно человеке. Значит ли это, что, назвав Эдипа, мы разрешили загадку Достоевского? » [21. С. 110].

Неудивительно, что Фрейд не мог остаться в стороне от развернувшейся дискуссии, ответом на которую стала его собственная работа «Достоевский и отцеубийство» (1928). В самом начале данной статьи он повторяет мысль о невозможности понимания сути художественного творчества средствами психоаналитического исследования: « Психоанализ вынужден сложить оружие перед проблемой писательского мастерства » [141. С. 285].

Опираясь на историю жизни и произведения Достоевского, Фрейд рассматривает его одновременно в нескольких ипостасях: «художника, невротика, моралиста и грешника». Несмотря на огромное количество преступных персонажей в творчестве Достоевского, Фрейд отклоняет обвинение критиков в преступных наклонностях автора. По его мнению, преступнику свойственны черты безграничного себялюбия и сильной деструктивной наклонности, в то время как у Достоевского обнаруживалась поразительная способность любить других людей, быть сострадательным и добрым. Вместе с тем Фрейд отмечает, что личность русского писателя характеризовалась деструктивностью, направленной вовнутрь, на самого себя. Фрейд находил объяснение этому в том, что в случае сурового отца Сверх-Я перенимает его качества, становясь садистическим по отношению к Я, ответно проявляющим мазохизм и пассивность.

Фрейд рассматривает эпилепсию, которой страдал писатель, не как следствие органического повреждения мозга, но как симптом невроза, связанного с вытесненными чувствами к отцу. Первые припадки у Достоевского проявились в детские годы и были вызваны, по свидетельству его родных, страхом смерти. С точки зрения психоанализа подлинный смысл подобных припадков состоит в отождествлении ребенка с умершим человеком или с живым, которому желают смерти. Для мальчика таким человеком обычно является отец, и поэтому припадок ребенка означает самонаказание за его желание смерти отцу.

По мнению Фрейда, в «Братьях Карамазовых» отчетливо звучит мотив отцеубийства [26]. Фрейд считал, что в принципе не так существенно, кто на самом деле совершил преступное деяние, гораздо важнее – кто желал смерти отца. В этом отношении можно считать виновными всех братьев Карамазовых: чувственного Дмитрия, циничного Ивана, совестливого и смиренного Алешу или подверженного эпилептическим припадкам Павла Смердякова. По мнению Фрейда, Достоевский наделил реального убийцу своей собственной болезнью, мнимой эпилепсией, «как бы желая признаться: эпилептик, невротик во мне и есть отцеубийца» [141. С. 291].

Таким образом, по мнению Фрейда, в творчестве Достоевского, словно в зеркале, отражаются психоаналитические законы. В завершении романа «Братья Карамазовы» мы находим замечательную художественную метафору к ключевой идее Фрейда – о роли детских переживаний в жизни взрослого человека: « Знайте же, что ничего нет выше и сильнее, и здоровее, и полезнее впредь для жизни, как хорошее какое-нибудь воспоминание, и особенно вынесенное еще из детства. А вам много говорят про воспитание ваше, а вот какое-нибудь этакое прекрасное, святое воспоминание, сохраненное с детства, может быть, самое лучшее воспитание и есть. Если много набрать таких воспоминаний с собою в жизнь, то спасен человек на всю жизнь. И даже если и одно только хорошее воспоминание при нас останется в нашем сердце, то и то может послужить когда-нибудь нам во спасение » [26. С. 471].