Сборник бихевиорационализма - Елизаров Роман. Страница 24

Если я переставлю бокал на край стола, то он изменит свое положение, более того, он будет казаться мне меньшего размера, не следует ли говорить о нем как о другом бокале. Мне был известен один бокал, стоящий на одном месте, теперь мне известен другой стоящий на другом месте и что претит мне говорить о том, что это разные бокалы. Философы утверждают здесь, что априори мне свойственны созерцание в пространстве и времени. Что пространство и время являются априорной формой созерцания и что для этой формы характерно сознание тождественности предмета самому себе при изменении угла зрения на него и т. д. Мне, однако, эта форма чувствуется субъективными ощущениями, отвлекающими меня от непосредственности мыслящего восприятия объекта. Очевидно, что переставив бокал или взглянув на него под другим углом и имея дело с созерцанием его данном случае я имею дело не с созерцанием в пространстве и времени, что на мой взгляд не более, чем чрезвычайно укоренившийся миф, сегодня поколебленный теорией относительности, но с созерцанием в контексте своей практики. Практическая деятельность, а не пространство и время представляют собой априорный закон и форму, ощущений, получаемых мною при помощи органов чувств, т. е. форму моего созерцания. Возможно, что пространство и время являются формой и моей практической деятельности, и моего созерцания, однако будет показываться ниже продуктивность связи синтеза ощущений в практике, по отношении к которой пространственно-временная форма представляется не более, чем источником помех.

Я замечаю, что суждения сохраняются только очень короткое время. Так «насторожившийся заяц», «скакнувший заяц» существуют только очень короткое время и на мой взгляд должны удерживаться в сознании только на очень короткое время. Мне кажется странным человек, который помнит о том, что «заяц скакнул» после того, как это произошло. Мы должны были бы поделать что-то с этим суждением тогда, когда оно было актуально. Когда же оно перестает быть действительным, оно теряет для меня всякий смысл. Есть те, кто дорожит суждением настолько, что образует в своей памяти или в записных книжках понятие зайца о котором хранит все суждения, которые ему пришлось вынести за жизнь. Мне кажется, что не умеют пользоваться суждениями, не знают толком, что с ними поделать, от этого хранят их в памяти как хлам.

Теперь я пытаюсь представить себе, что обладаю каким-то очень ценным предметом. Допустим, у меня была бы картина кисти Ватто. Этот единичный предмет был бы для меня большой ценностью, но сколько хлопот вызвал бы один этот единичный предмет! Ведь картину могут подделать и подменить. Каким разочарованием это оказалось бы. Сколько усилий пришлось бы затратить, чтобы приобрести гарантии от того, что это случится! Но я спрашиваю себя – стоит ли вообще дорожить суждениями и так хлопотать о них? Мы не можем быть уверены, что единичный предмет один и тот же и я в этом вижу знак свыше к тому, чтобы уметь относиться к единичному предмету тогда, когда он существует, а потом о нем благополучно забыть. Суждения интересуют меня только очень короткое время, а потом я в них сомневаюсь и выбрасываю из головы как хлам. Те, кто каталогизируют суждения в понятии, мне вообще малопонятны. Этого осла можно было бы утешить: что-ж, вы потеряли картину кисти Ватто, но зато разнообразили ваше понятие о картинах.

Я сомневаюсь, что единичный предмет тождественен себе. Но я не сомневаюсь в том, что суждение, которое выносится, есть некоторая ценность на некоторое время. Если вы говорите мне «карие глаза», то я искренне обрадован тем, что мне доводится это слышать. Я искренне рад, что кто-то, несмотря ни на что, составляет суждения. Однако же об этом суждении следует беспокоиться. Что такое «глаза»? Несомненно, это конкретные глаза, глаза конкретного человека. Если вы скажете мне «добрые карие глаза»– вы тотчас меня разочаруете. Я был расположен к вашему суждению и не прислушивался к Беркли, но эта расположенность тотчас сменилась досадой. Я не уверен, что «добрые» и «карие» характеризуют одни и те же конкретные глаза. Вы перешли от суждения к суждениям и зашли слишком далеко. Я заключаю, на основании этого, что вы не умеете ими пользоваться. Вы не умеете ими пользоваться оттого, что не знаете инструкций. Если бы вы знали их, вы спрашивали бы себя «зачем» вам ваше суждение «карие глаза». Иными словами, вы бы нацелились на единичный предмет, на чьи-то карие глаза. Для вас стало бы настоятельным поставить им что-то в соответствие, например, увядший цветок. Вы обрадовали бы меня сказав «карие глаза – увядший цветок». В этом случае рационалист оказался бы инструкционалистом. В этом случае вы верно применяете суждение в пределах более фундаментального и сложного отношения к внешнему, в пределах творческого акта или инструкции.

Еще раз подчеркну, что восприятия как такового в нашем с рационалистом случае не было. Идеальной на настоящий момент формой эксперимента исследующего восприятие является то, что психологи называют «вербальным отчетом». Но ни я, ни рационалист не выражаем интереса к «вербальному отчету». Все многообразие перцептивного свелось к суждению «карие глаза». Вряд ли, разглядывая этот скупой отпечаток, можно сказать, что мы с рационалистом воспринимали мир. Нет. Если угодно, мы мыслили его, если угодно, мы инструктивно относились к нему. Глупо считать скупую рассудочную формулу «карие глаза» впечатлением и сравнивать его с впечатлениями импрессионистов. Я утверждаю, что не воспринимаю мир, а действую инструктивно, внешний мир стимулирует меня и делает это скупыми дискретными порциями. «Воспринимать»– то, чему мне следует научиться. Мне с рационалистом впору, полуобнявшись, заглянуть в кабачок и там погрустить, ибо мы лишены восприятия в том смысле в каком им наделены импрессионисты. Моя задача – убедить при этом рационалиста в том, чего он пока не знает – убедить его в том, что он должен научиться действовать инструктивно. Ведя эту дискуссию, мы опять-таки не воспринимаем мир.

То, что я утверждаю здесь, выражается достаточно просто: восприятию предшествует не только априорная деятельность рассудка, строящего суждения, но и инструктивное поведение, причем инструкция по отношению к суждению первична, опережает суждение как суждение опережает восприятие.

Я не согласен с Джеймсом, с его «Радикальным эмпиризмом» утверждающим первичность опыта. Я согласен с концепцией Канта, что суждения опережают опыт. Это не только точка зрения Канта, а точка зрения интуиционистов, например, Декарта, предполагавшего наличие суждений ясных нам независимо от опыта, вообще точка зрения всех, кто экспериментировал или продолжает экспериментировать с аксиоматическим методом. Я согласен также с собой в том, что инструкции опережают суждения и том, что в пределах инструкции суждения играют вспомогательную роль как стимулы и корректоры. В самом деле, сначала мы имеем инструкции, а потом суждения, и также сначала суждения и потом опыт.

Я предлагаю трехуровневую иерархическую модель сознания при которой первый уровень – деятельность, второй уровень – суждение, третий уровень– восприятие

Философы балансируют между вторым и третьим уровнем– суждением и восприятием. Таков Кант. Он от суждений переходит к восприятию.

Я же предлагаю подняться на уровень вверх: балансировать между деятельностью и суждением.

Я предлагаю взглянуть на сознание как на пирамиду. Нижняя ее часть – восприятие. Средняя ее часть– суждение. Верхушка же – инструкции. Кант построил только половину пирамиды. Я же описываю, характеризую ее верхушку, но, впрочем, моя верхушка как бы висит в воздухе вовсе не имея основания. Такова ситуация с суждениями использующими предикаты-строки, т. е. сочиненные предикаты, которые я описывал, говоря о стимулах. Я утверждаю возможность интеллектуальной деятельности, логических исчислений совершенно отвлеченных от восприятия и подчеркиваю их важность и перспективность исследований в этой области.