Психика Сталина - Ранкур-Лаферриер Даниель. Страница 7

Обладая громадной властью, Сталин имел широкие возможности «бить» врагов. Но независимо от того, скольких он «побил», он оставался весьма неуверенным в своей безопасности человеком. Недостаточно ему было и лести, которая в избытке предоставлялась культом личности. За всем видимым публике величием было запрятано чувство личной непригодности и неполноценности. Главным образом это было связано с оставшимся чувством унижения, испытанного от руки обидчика — отца. Но были также и другие причины тому, чтобы испытывать чувство неполноценности или отсутствия любви к себе. Сталин был выходцем из низшего сословия в Грузии. Он имел небольшие физические недостатки. В результате болезни или несчастного случая в детстве левая рука стала неправильно развиваться, оставшись заметно короче правой, и хронически не сгибалась в локте. Лицо его было в щербинах после перенесенной в детстве оспы (в простонародье его называли «рябой» — 30, 107). Второй и третий пальцы на левой ноге были сращены вместе. Он так и не вырос выше 160 см («Я заметил, что, когда его фотографировали, он поднимался на ступеньку выше других…» — 200, 25). Сталин не научился говорить по-русски без акцента, свойственного грузинам. В отличие от своих товарищей-большевиков, большинство из которых были яркими интеллигентами-космополитами, Сталин очень мало путешествовал на Западе, не владел ни одним европейским языком, был плохим оратором, и его считали, в лучшем случае, весьма посредственным теоретиком.

Имея все эти недостатки, Сталин, должно быть, испытывал постоянное гнетущее чувство неполноценности. Совсем не обязательно, что он знал о наличии этого чувства, и временами оно проявлялось вовне совершенно неожиданными способами. Вот, например, описанный Черчиллем случай на Потсдамской конференции: «Затем произошло нечто весьма странное. Мой грозный гость поднялся со своего места с карточкой меню в руках и пошел вокруг стола, собирая автографы многих из присутствующих. Я никогда бы не подумал, что он мог быть собирателем автографов! Когда он вернулся ко мне, я по его просьбе поставил свою подпись, и мы оба посмотрели друг на друга и рассмеялись. Глаза Сталина искрились весельем и юмором» (100, VI, 669).

Было не только странно, что такой «грозный» лидер, как Сталин, пожелал иметь автографы собравшихся знаменитостей. Это выглядело жалким. На кого он думал произвести впечатление автографами? Конечно, на себя самого. Даже в зените влияния и почета, оказываемого ему как мировому лидеру, он испытывал потребность иметь осязаемое, письменное доказательство того, что он был на короткой ноге ее знаменитостями.

Как психоаналитики, так и ученые, не использующие психоанализа, заметили то, что Сталин был о себе низкого мнения. Быковский, например, говорит о «бессознательном комплексе неполноценности» Сталина (93, 233), а Медведев пишет, что, «начиная с юности, Сталин обладал определенным комплексом неполноценности» (38, 630)1. Выражаясь более традиционными (не адлеровскими) психоаналитическими терминами, нарциссизм Сталина в некоторые моменты его жизни ущемлялся. Ущемление нарциссизма, если оно не вызывает депрессивной тенденции или тенденции к самоубийству, может привести через чрезмерную защитную компенсационную реакцию к мании величия или чувству превосходства (127, 420–421; 221). Как говорит Хорни, «индивид создает свой идеализированный образ, потому что не может выносить себя таким, каков он есть на самом деле» (158, 112). В отличие от здорового чувства всемогущества в ребенке или в уверенном в себе, хорошо приспособленном к среде взрослом человеке, мания величия носит защитный характер и маскирует скрытое беспокойство (см.: 192).

Хрущев говорит, что Сталин своей рукой вносил самовосхваляющие пассажи в рукопись официальной «Краткой биографии». Например: «На разных этапах войны сталинский гений находил правильные решения, полностью учитывающие особенности обстановки» (57, 59). Такер совершенно верно говорит, что Сталин считал себя гением: «Чтобы понять Сталина, мы должны увидеть его как человека, для которого выражение «гениальный Сталин», постоянно применяемое к нему средствами массовой информации после середины 30-х годов, выражало его фундаментальные представления о себе самом (292, 437). Коллеги Сталина превосходно понимали, что его нарциссизм нуждался в постоянной поддержке в виде подобных выражений, и знали, что любые протесты с его стороны были фальшивыми. Однако те, кто не входил в его окружение, не всегда осознавали это, как то можно видеть из записи Лиона Фейхтвангера о разговоре со Сталиным в 1937 году: «Из всех известных мне людей, которые обладали властью, Сталин самый непретенциозный». Далее в записи следует: «Он пожимает плечами в ответ на вульгарность и безудержное восхваление его личности. Он оправдывает своих крестьян и рабочих на том основании, что у них слишком много забот, чтобы приобрести хороший вкус, и посмеивается при виде сотен тысяч громадно увеличенных портретов человека с усами, которые пляшут перед ним во время демонстраций.

Если он и выносит все похвалы, объяснил он, так это потому, что ему известна наивная радость, которую испытывают организаторы празднеств, и он сознает, что предназначены они не ему лично, а представителю того принципа, что построение социалистической экономики в Советском Союзе является более важным делом, чем перманентная революция (128, 76–77).

Сталин не «выносил» «безудержные восхваления его личности». Напротив, он отчаянно в них нуждался, как показывал Такер. По словам анонимного советского чиновника в интервью американскому корреспонденту Юджину Лайонзу в 1929 году, тщеславие — это «ахиллесова пята» Сталина и он «…реагирует на малейшие ущемления его достоинства как на электрический шок» (201, 264). Когда ему представили краткое изложение статьи Фишера, напечатанной в «The Nation» в 1930 году, в которой было рекомендовано «прекратить личное восхваление Сталина», Генсек, говорят, воскликнул: «Сволочь!» (см.: 296, 349). Даже писатель-сталинист Александр Чаковский признает, что Сталин поощрял «культ личности» (59, I, 283).

Хотя Сталину был нужен культ его личности, иногда он осознавал нечестность, к которой были вынуждены прибегать его льстецы. Поздравляя Виктора Некрасова со Сталинской премией, присужденной ему за роман «В окопах Сталинграда», Сталин спросил: «И почему твоя книжка мне понравилась?..» И ответил: «Задница у меня болит, вот почему. Все ее лижут, совсем гладкая стала» (42, 89). Единственный раз русский писатель написал честный, реалистичный военный роман, лишенный привычного прославления советского руководства.

По поводу постоянной потребности Сталина в лести существует много популярных советских анекдотов, один из которых приведен ниже. Он был взят мною из книги «1001 избранный советский политический анекдот» Ильи Телесина.

«Объявлены три премии за лучший проект

памятника Пушкину.

Третью премию получил проект — Сталин

читает Пушкина.

Вторую премию получил проект — Пушкин

читает Сталина.

Первую премию получил проект — Сталин

читает Сталина» (52, 42).

Другими словами. Нарцисс, взирающий на

отражение Нарцисса в воде.

Но все это вовсе не предполагает, что потребность Сталина в лести не имела также важных политических или социальных функций. Например, культ Сталина, возможно, помогал удовлетворять потребность в фигуре отца во все более ориентированном на мать и лишенном отца советском обществе (см. ниже, с. 174 и далее). Либо культ, возможно, как предполагает Гетти (137), послужил тому, чтобы скрыть отсутствие целостности партии в 30-е годы.

Коллеги Сталина не первые усилили его нарциссизм. На деле он мог просто стать хронически депрессивным взрослым человеком, а не диктатором Советского Союза, если бы ему кто-то ранее в его жизни не помог создать компенсирующее, ослепляющее чувство величия. Этим человеком была его мать. «Испытывая на себе беспричинное восхищение матери, он вырос,

принимая его как должное, ожидая, что к нему будут относиться как к идолу и по заслугам. Поощренный ее идеализацией, он начал сам себя идеализировать…* (292, 76, ср.: 292, 439). То, что Сталин воспринимал политическую лесть в специфично материнских терминах, можно увидеть в его напечатанном ответе на панегирики, полученные им по случаю дня рождения в его пятидесятилетие: «Ваши поздравления и приветствия отношу на счет великой партии рабочего класса, родившей и воспитавшей меня по образу своему и подобию» (48, XII, 140). Такер комментирует это надлежащим образом: «Вместо обожающей матери своего детства он испытывал потребность в обожающей партии» (292, 468) — ив итоге он ее получил. Не без причины, следовательно, и Такер (292, 76), и Фельдман (126, 31) напомнили об известном изречении Фрейда о преуспевающих мужчинах: «…если мужчина был безусловным любимчиком своей матери, он на всю жизнь сохраняет победоносное чувство уверенности в успехе, которое нередко приносит с собой действительный успех» (133, XVII, 156; V, 398). Я бы только добавил, что «уверенность в успехе» в случае Сталина должна толковаться как самоуверенность. Сталин вследствие этого никогда не был достаточно свободен от чувства обеспокоенности.

Идеализированный собственный образ, созданный Сталиным, позднее трансформировался в «общественный объект» (используя термины Лассуэлла) под такими личинами, как «Отец народов», «гений человечества» и пр. Не его онтогенез корнями уходит в «личный объект», нарциссически ущемленного Coco, который тем не менее был обожаем матерью. Таким образом, чудовищные преступления, совершенные Сталиным против человечества, были в некотором смысле следствием фанатичной преданности матери к своему единственному оставшемуся в живых ребенку так же, как они были воплощением в действие жестоких побоев, испытанных от отца.

Это не означает, что личность Сталина сформировалась только под влиянием взаимоотношений с родителями. И это не означает, что некоторые его личные качества не были врожденными, то есть изначально детерминированными его биологическим строением. Например, его в общем высокий интеллектуальный уровень (включая его способность понимать сложные ситуации и хорошо известную способность запоминать большие объемы подробной технической информации) в какой-то мере, должно быть, был дан ему от рождения. Его чисто физическая энергия, которая проявлялась в привычке прохаживаться во время общения с коллегами и в способности работать много часов подряд, должна была быть частично заложена в генах (которые в свою очередь были отпечатками генов матери и биологического отца). Самые проницательные исследователи человеческого поведения, такие, как Коннер (177), признают, что окружающая среда? гены составляют констелляцию поведенческих тенденций и в итоге проявляются в каждом взрослом индивиде. Но ввиду того что здесь мы фокусируем внимание на душе Сталина и что нам очень мало известно о генетике политического поведения вообще или о генах Сталина в частности, я буду придерживаться традиционных психоаналитических категорий при анализе личности Сталина.

Как мы видели, Сталин компенсировал свою нарциссическую ущербность, соорудив напыщенный образ своего «Я». Окружающие его подхалимы протянули руку помощи, периодически снабжая Сталина «нарциссическими поставками». Но все же несоответствие завышенной самооценки и реальности иногда становилось слишком очевидным. Поэтому Сталину приходилось прибегать к другим способам защиты образа своего «Я» и избавления от беспокойства. Он использовал то, что в ортодоксальном психоанализе носит название «механизмы защиты». Последние так же, как и ложный образ своего «Я», навязывались советскому обществу: «Его внутренние механизмы защиты были перенесены во внешние политические реалии» (298, 23).

В арсенале психологических средств защиты Сталина, как показывает Такер, наиболее очевидной является проекция. Сталин стал верить, например, что это Бухарин, а не он сам защищал идею необходимости явки Ленина в суд Временного правительства в 1917 году. Или, хотя это он, Сталин, был отозван с юго-западного фронта в 1920 году за неподчинение приказу, он проследил, чтобы Троцкий выступил в роли комиссара, которого пришлось отозвать с фронта. Что касается тяжелых потерь, понесенных Красной Армией в течение первых месяцев войны с Германией, Сталин обвинил в этом Жукова (42, 92). Довольно комичным случаем было то, как год спустя после того, как войска Гитлера напали на Советский Союз, Сталин поддразнивал Молотова на банкете с союзниками: «Молотов, встань и расскажи всем о твоем пакте с немцами» (цит. по: 170, 345; ср.: 3, 10).

Как говорит Такер, другие люди становились своего рода «свалкой» для собственных недостатков Сталина: «Личные и политические недостатки, биографические пятна, промахи, неудачи, ошибки, скандалы — все факты и воспоминания, которые Сталину приходилось подавлять в себе, потому что им не было места в «гениальном» Сталине, в его воображении могли быть перенесены на образ врага и таким образом в его сознании проецировались на реальных людей в окружении, которых он называл врагами» (292, 460; другие примеры см.: 190, 301 и далее).

Многие биографы Сталина и историки сталинского периода понимают тенденцию Сталина к проекции, даже если они не используют этот термин. Авторханов, например, анализирует некоторые высказывания Сталина в адрес Гитлера и Тито и показывает, что они относятся к самому Сталину (3, 90 и далее). Большинство ученых, изучавших дело Тухачевского, заметили иронию того, что Сталин подверг казни известного генерала за то (помимо прочего), что тот якобы передал военные разведданные Германии, тогда как он сам пытался заключить тайный сговор с Гитлером. Хингли говорит следующее:

«…Ложное обвинение в сговоре с нацистами, выдвинутое Сталиным Тухачевскому, приобретает особую пикантность. Оно вписывается в повторяющуюся схему, когда диктатор, очевидно, стремился спихнуть на других преступления, которые могли быть санкционированы им самим: убийство Кирова, смерть Горького, «сердечный приступ» Куйбышева и тому подобное» (152,265).

Такая «повторяющаяся схема» является именно тем, что обычно ищет психоаналитик или психоисторик.

Анализ Де Йонга послевоенной паранойи Сталина — это особенно яркий пример того, как не психоаналитик интуитивно использует психоаналитические категории: «В последние годы жизни он был убежден, что его правительство наводнено иностранными шпионами, в особенности британскими, и что Ворошилов был британским агентом. Сталин любил награждать врагов своими недостатками, и здесь перед нами вариация на эту тему. Он так преуспел в насаждении своих агентов в правительства и разведслужбы Запада (не говоря о Японии и нацистской Германии), что был не в состоянии поверить в то, что его враги не сделали то же самое по отношению к нему. Эта мысль доводила его до безумия, потому что он никак не мог найти доказательств, подтверждающих этот факт, и все же это должно было быть правдой. Потому что было невозможно утверждать, что Великобритания, куда он столь успешно проник, не проникла в ответ в Кремль» (114, 454).

Термины «паранойя» и «проекция» здесь не фигурируют. И все же Де Йонг ясно описал параноидальный и проецирующий аспекты отношения Сталина к британцам.

Проекция была не единственным средством, которое Сталин использовал для снижения беспокойства и очищения созданного им образа своего «Я». Он также был склонен использовать для самозащиты рационализацию. Эта психоаналитическая концепция, в силу того что она охватывает довольно много разновидностей психических маневров, несколько неопределенна, но также весьма полезна. Примером может служить то, как Сталин поступил со знаменитым «Завещанием» Ленина 1922–1923 годов, где в добавлении написано следующее: «Сталин слишком груб, и этот недостаток, вполне терпимый в среде и в обращениях между нами, коммунистами, становится нетерпимым в должности генсека. Поэтому я предлагаю товарищам обдумать способ перемещения Сталина с этого места и назначить на это место другого человека, который во всех других отношениях отличается от тов. Сталина только одним перевесом, именно, более терпим, более лоялен, более вежлив и более внимателен к товарищам, меньше капризности и т. д.» (34, XLV, 346).

Когда однажды Сталин был вынужден признать эту наладку на свое ego, он сказал: «Да, я груб, товарищи, по отношению к тем, кто грубо и вероломно разрушает и раскалывает партию. Я никогда не скрывал это и сейчас не скрываю. Возможно, к раскольникам следует применить снисходительность. По от меня ее не будет» (цит. по: 292, 366). Такер комментирую данное высказывание следующим образом: «Весьма вероятно, что именно посредством этого логического обоснования Сталин научился жить, помня о добавлении к завещанию Ленина» (там же, 432). Позднее, в 30-е годы, Сталин стал обороняться еще больше. Членов партии приговаривали к длительному тюремному заключению и даже «к расстрелу за хранение «контрреволюционного документа, так называемого ленинского завещания» (см.: 38, 66).

Некоторые из способов обороны, к которым прибегал Сталин, защищая свое идеализированное «Я», сохраняя свою «ошибочную личность» (298), могут показаться нам слишком прозрачными. Мог ли Сталин и в самом деле верить в то, например, что воображаемый «враг», а не он сам обладал теми-то и теми-то недостатками? Очевидно, ответ утвердительный. Более того, он даже мог прятать эту уверенность, если того требовали обстоятельства(269, 583).

Сталин был великим актером, что подмечено довольно многими исследователями. По словам его невестки Анны Аллилуевой, он обладал большим талантом имитировать людей (70, 133, 178, 203). Он также был мастером прятаться от других. Например, когда Трумэн сообщил ему на Потсдамской конференции, что Соединенные Штаты теперь обладают новой мощной бомбой, Сталин небрежно пропустил информацию и, казалось, не понял важности того, что только что услышал (100, VI, 670). Если верить Чаковсксму (59, II, 91–92), Сталин, однако, лишь прикидывался непонимающим. Он прекрасно понял, что сказал Трумэн, и немедленно принял меры к тому, чтобы ускорить исследования советских ученых в области атомного оружия (ср. также: 148, 439).

Хотя у Сталина было значительное мастерство притворяться, он не всегда мог отличить спектакль от реальности. Он часто так увлекался масками, своими историческими проекциями, логическими обоснованиями, отрицаниями и пр., что сам начинал в них верить. Из разговоров со Сталиным Милован Джилас делает следующие выводы: «У него притворство было столь спонтанным, что, казалось, он сам начинал верить в правдивость и искренность того, что говорил» (118, 97).

Неспособность Сталина делать различие между актерской игрой и реальностью проявилась в его отношении к одному из его любимых видов искусства — кино: «По ходу фильма Сталин делал замечания — реакции на происходившее на экране, как это делают необразованные люди, которые ошибочно принимают игру за действительность» (там же, 103; ср.: 161, 85; 292, 436). Надежда Мандельштам пишет, что Сталин однажды смотрел, как украинский актер A.M. Бучма играл роль предателя: «Сталин заявил, что так играть предателя может только тот, кто является предателем в жизни, и поэтому потребовал, чтобы были приняты надлежащие меры» (205, 324).

Подозревая, что многое из того, что говорил и делал он сам, было притворством, Сталин прибегал к некоторого рода мегапритворству и обвинял в притворстве других. Обычно оппонента обвиняли в том, что он «носит маску». Как и всегда, он проецировал (см.: 292, 459).

Хотя Сталин, возможно, не всегда отдавал себе отчет, когда он играет, он обладал значительной степенью сценического контроля. Он мог, например, менять настроение и поведение с быстротой молнии. Хью Лунги, который был переводчиком у Черчилля и у других британских официальных лиц, говорит: «Я слышал, как он в одну минуту переходил от угроз к обескураживающей благоразумности; и так же быстро, не повышая голоса, переключался с изысканной вежливости на вульгарную брань» (200, 21; ср.: 113, 281–282). Можно лишь вместе с Антоновым-Овсеенко воскликнуть: «Какой актер!» (11, 72).