Сила Зверя - Ермаков Александр. Страница 11

— Булгаковщина какая-то. — Тяжело вздыхал молодой опер, еще не свыкшийся со своим высшим юридическим образованием, впрочем, сомнительного качества.

— Брешут, редьку им в дышло. Как стадо диких меринов брешут. — Бурчал под мясистый, начинающий буреть нос старый, прожженный мент. — Своего благодетеля хренова, граждане под статью подводить не желают. Вот оно, общественное согласие. Вот оно, правовое сознание населения.

Но как бы там ни было, а следствие по делу троллейбуса номер тра-та-та отнюдь с места не сдвигалось, определенно обещая перейти в разряд нераскрытых, безусловно опоганивая, и без того, не лучшего вида городскую статистику. Одно слово — висяк.

— Списать, что ли, на залетную банду экстрасенсов? — Раздумывал молодой, подающий надежды легавый, порядком испорченный вузовскими корочками. — Пожалуй это мысль.

Его опытный коллега слюнявил недокурок. Чесал подбородок. Утречком, личный информатор, по секрету подсуетился доложить — среди деловых братков прошел базар, мол объявился в Железнограде сам Фартовый. Для чего, зачем — дело темное. Только Савелий Никанорович Коготков, видный коммерсант, меценат и выборный член городской управы, браткам, равно и органам, более знакомый под лагерной кликухой Коготь, от греха подальше, смотался в направлении не то Бермуд, не то Коцупетовки. А авторитетный Муса, завалился с предынфарктным состоянием в больничку и там пребывает безвылазно и бесконтактно. Мог, мог Фартовый замочить четверых отморозков. Мог, и полегче, чем в платок высморкаться, будь ему пусто!. В нашем городе, Господь милостив, нет таких кадров. А вот насчет кадров — Фартовый то, человек дяди Бени. Близкий человек. А дядя Беня не городской гласный Коготь, и уж паче, не болезный Муса. Очень серьезный человек, не по зубам захолустной уголовке. Ядри твою качель! То раскрывай, то не моги. То строгач в личное дело, то маслину в личный лоб. Задрали! — Сердито ткнул окурком в переполненную пепельницу. Закурил новую сигарету. — Пускай соплестон корячется. Он в очках, ему виднее, ему и перо в прямую кишку. Не иначе, приплетет каких ни будь гипнотизеров или, как их там сейчас, экстрасенсов вшивых. С него, умника, станется. — Потянулся к раскрытой пачке, да вспомнил что у него в руке дымится. Затянулся, аж искры посыпались. Ухмыльнулся со злорадной мечтательностью. — Шабаш! Все! Пять месяцев, девять дней и в отставку, на заслуженный отдых. Погоны в мусорник, китель на собачью подстилку. В фирмовом нон-стопе Мусы по ночам продавалок сторожить, шаровым пивком баловаться, кроссворды отгадывать.

— Пегий бес тебе в зоб! — Отер мент внезапно взмокший лоб, чуть бычок в глаз не всунул. — Старею! Какой Муса! После сегодняшнего? Про Мусу можно забыть.

Затянулся, рассыпал пепел. Хитровато ухмыльнулся — Значит у гласного мецената буду сторожить. Да и посолиднее в супермаркете будет.

А дознание продолжалось бестолковым чередом. Когда милицейский компьютер (спонсорский дар Савелия Никаноровича) под видом фоторобота породил змея Горыныча, виртуальный художник-криминалист ненормативно изъяснился, сходил в нужник, обесточил машину. Сославшись на внезапные почечные колики, быстрехонько направился в угловую забегаловку, прозываемую «сотый отдел» пить водку. Следственная бригада с завистью смотрела ему вслед. Цикала зубом. Готовилась перестрадать неминуемую ковровую, безвазилиновую клизму. Перетерпеть и в «сотом отделе» подлечиться.

Не утешало единственно общее всех показаний. Тот неподдельный истерический ужас, с которым пассажиры вспоминали лицо (круглое, длинное, рябое, загорелое или бледное) своего благодетеля. Вернее выражение этого самого неописуемого лица. А еще точнее, отсутствие всякого выражения. И глаза (карие, серые, голубые, бельмоватые). В зрачках мутнела, изливалась, растекалась по всему салону ленивая скука.

По случаю школьных каникул, презирая строгие правила режима, в служебном кабинете скучал несовершеннолетний отпрыск старшего дознавателя. Подростку тоскливилось. Болтовня о форме носа и цвете глаз смертельно наскучила. Книжки читать не любил. Головизора в комнате не было. За окном моросило. Нудно, со зловредной бесполезностью, дымила заводская труба.

Отрок бездумно разглядывал потеки дождя на нечистом стекле. Лениво ковырял в носу.

Все свидетели съединодушничали — выражение физиономии преступного правозащитника было очень, ну до чрезвычайности схожим. Просто идентичным.

Покинув Гильгард, миновал Сигмондов отряд обжитые феоды и, вот предстоял теперь путь Волкам незнакомый, безлюдный, задичалый. Потому готовились основательно. В окраинном селе стали на постой в придорожном трактире. Отдыхали, пополняли припасы, узнавали дорогу.

Местные жители, люди благонравные, разговорчивые, охотно с путниками своими знаниями делились, говорили даже более, чем спрашивалось. Вот за вечерним трапезным столом поведали такое.

Поганая оказывалась впереди земля. Не зря зовется Сатановской Пустошью, от веку худой славой полнилась, завсегда чистой не считалась. Святых мест отродясь там не бывало, благочестных обителей никто не строил, праведные люди не селились. А после войны, так и вовсе одно непотребство угнездилось. Доброму человеку ходить туда премного опасно, да и особого резону нет.

Как сцепились промеж собой лорды, как начали резню да погромы, народишко испаскудился, обварначился. Пахать да сеять, кто и умел, так и тому расхотелось. Облюбовали себе пустошные буреломы, яры непролазные, братцы-хватцы из шатального клана. По дорогам ночами балуют, душегубничают. Да только беспутной вольнице не сладко приходится. Инда развелось премного всякой нечисти да погани, привольно ей там выходит. Ведьмы с колдуньями, как в Блудный Бор, в полнолуния шастают, а что делают, не говорить — подумать боязно. И кроме них другого паскудства довольно будет. Одних привидений не счесть. А все соседский лорд натворил.

Сеньор этот, ну право сказать — дурень-дуренем, взял себе за правило в день по десяти человек казнить. Ну, вешай на здоровье, раз так твоей душеньке угодно. Да с умом вешай. Малый ребенок несмышленый, и тот разумеет — виселицы на перепутье дорог ставятся. Чтоб, значится, дух мертвяка обратного пути к дому, к живым людям найти не спромогся. Чтоб в стежках-дорожках заблудил, чтоб все кружил возле своей голгофины. Тогда от него вреда мало.

Так нет. Дурной лорд, старинной, дедовой мудростью побрезговал, вешал где попало, и теперь в тех землях призраки с привидениями бродят толпами, озоруют ночами.

Вот чего лорд натворил, да вышло, что на свою же беду настарался. Замок его отседа верстах в сороках стоит, да, вы знаете где. Это тот самый сеньор, кому, сенешалевны батюшка службу служил. Так вот, недавно это приключилось, самый раз во время сенокоса. Угораздило лорда повелеть своим гридням одному человеку голову отрубить, видать вешать умаялся. Те и отрубили, да прямо на замковом дворе, у дверей в палаты господские. Так той же ночью, заявился в опочивальню покойник, отсеченную голову в руках держит, говорит:

— Ты меня обезглавил, ты мне и пришей башку-то обратно, а то ничего не вижу, не найду в Валгаллу дороги.

Лукавил мертвяк, это он лорда, своего убивцу не видел. А лорд, ну вовсе худоумок, возьми, и пришей, да чи с переляку, чи, смеху ради, а может и по пьяному делу, но пристегал шиворот-навыворот, с переду на зад. Как уразумел покойник, какую с ним шутку сыграли, пуще прежнего озлобился, остервенился, как схватит лорда за жопу! Из того и дух вон. И все мало — мертвяк ему и башку-то на спину свернул. Так по утру и нашли челядцы своего господина. Долго потом думали-гадали, как хоронить. Положить, как полагается, на спину — так рожей вниз выходит, не ладно это. А рожей кверху, стал быть животом вниз, задница выпирает, восе срамно. Словом нескладица, каким макаром не повернешь, все едино получается худо, препаскудно. Не знаем даже, как и изголились с похоронами такими. Одно неприличие да срамота, а не землеположение. Тьху! — Плюнул рассказчик в сердцах.