Сила Зверя - Ермаков Александр. Страница 6

С этим фактом контрразведчику Зиберовичу приходилось считаться.

С другой стороны, сам Зиберович, призвав в поддержку д-р Аматора, провел глубокое изучение текстов и пришел к не менее однозначному выводу — за этим сочинением стоит Стилл Иг. Мондуэл. С этим фактом тоже приходилось считаться.

Но вот оба заключения между собой не стыковались, ну никаким образом не стыковались. И с этим, считаться тоже было надо.

Необходимо предпринимать меры. И Зиберович предпринял. — А подать ко мне полковника Приходьку! — Распорядился рассудительный генерал. В скором времени полковника Приходьку подали.

Неожиданно для себя, выдернутый, как ставрида за губу, из проруби Шпицбергеновского небытия, Виктор Петрович одичалым взглядом озирал раскрывшиеся перед ним прелести цивилизации. Особо его огорошивал вид бродячих голоногих баб.

Какие телки! Какие буфера торчат, растягивая тонкие кофточки, какие вымя выпирают из глубоких декольте, как призывно шевелятся под облегающими юбочками филейные части, какие между ними складки! А ляжки, ляжки, играют каждым шагом, задирают ткань повыше! Эхма, еще б чуток и… Ему стало дурно — полковник почувствовал, как кровь от головы устремляется к застоявшейся офицерской косточке, лишая мозги необходимого гемоглобина. Близкого к обмороку от острой коронарной недостаточности, опального полковника подхватили два дюжих молодца, сопровождавших его от самого трапа самолета. Молодцы были сноровисты и деловиты, натасканы, что твои ротвейлеры. Видели ли они, сквозь темные стекла очков, из-под надвинутых на глаза широкополых шляп и поднятых воротников своих длинных плащей, этих сиськастых, ляхастых див, Приходько не догадывался, а молодцы хранили профессиональное молчание и только крепче сжимали обмякающее тело.

Так, в полуобморочном состоянии, предстал он пред грозные очи всесильного генерала Зиберовича.

— Ну что, не отморозил себе еще? — Не тратя время на ненужные сантименты, начал прямолинейный, как орудийный ствол, офицерский разговор суровый шеф безопасности, экс-танкист М. Зиберович.

— Никак нет! — Хотел было рефлекторно ответить полковник, но генерал ответа не ждал, продолжал дальше:

— Одумался?

Все понял?

Признаешь?

Раскаиваешься?

Будешь?

Не будешь?

Хочешь? А во тебе! Демоктатия-мать простит, но слезам не поверит. Кровью заплатишь! Пшол на… инструктаж!

Полковник пошел.

Его инструктировали, переодевали в защитный спецназовский комбез, что-то совали в ранец, опять инструктировали, обмазывали всю морду камуфляжными красками, снова инструктировали и, наконец, запихнули в очередной самолет. Взлетели, прилетели, бегом в крытый фургон с надписью по бортам «Вторсырье», протряслись ухабистыми дорогами и оказались в Дубненском Научном Центре, у корпуса лаборатории К-7Б. Не успел полковник удивленно ахнуть, как его опять инструктировали и бегом по коридорам, да в зал с аквариумом, да в сам аквариум «Рай-2». Запылали прожектора, загудело, завыло, защелкало и заклацало.

— Готов? Пошел!

Мир растаял в густом псевдотумане нуль-транспортировки.

Сидел объятый скорбной думой благочинный аббат-настоятель того монастыря, где брат Ингельдот постриг монашеский принял. Сурова келья — поучительный пример аскетизма и смиренного небрежения к мирским утехам плоти. Каменный пол покрывает простая циновка, собственноручно из камыша сплетенная, в углу топчан, тюфяк соломенный, груботканым одеялом накрытый. У малого окошка стол и лавка дубовая. Тусклые лучи заката еле пробивались сквозь бычий пузырь оконца и потому зажжена была свеча сальная. Освещала она пергамент, послание старого знакомца и духовного владыки архиепископа Боранского.

За тем столом и сидел аббат, то письмо читаючи. Изборождено его чело заботой, лик мрачен.

Избрав с младых годов духовное поприще, весь свой век шествовал стезей добродетели. Не жаждал от жизни отец-игумен никоих мирских суетных соблазнов, а только служения алкала его душа. Таковой мыслестрой тщился он взрастить в умах вверенной ему паствы. Да неисповедимы помыслы Небес. Доводится на склоне лет такое бесчестие терпеть.

А в послании говорилось:

«Одно мое слово духонаставническое — старый ты, отец-игумен, мерин еси. Годами скорбен, а умишком худ. Али не ведал, али запамятовал, паки нет пастыря в стаде овечьем, то и козел за лорда сойдет. Попустил ты козлищу брату Ингельдоту, так Свинячий Лыч явил нам истинную свою образину, сиречь показал нам всем козью морду. Смутил умы глупой черни, так чернь эта, в истинной вере нетверда, на непотребства падка, наши храмы позабыла, валом к винопивцу валит, величает не иначе как первосвятейшим друидом. А сам козлище похотливый в блуде и мерзости погрязши пребывает, в открытую с некоей вдовицей греходействует. И та вдовица срамная нам ущемления творит ежечасно. Отворотила от нас, ревностных служителей веры, и паству и паломников. Взялась строить скиты ночлежные, дома странноприимные, да часовни крольчачьи. Дабы калики перехожие не в наших монастырях приют и ночлег смиренно принимали, но у нее на постой становились. От того убытки наши велики, а все прибыля у вдовицы Ингельдотовой. И никакого нынче сладу с кроликопродавцами нету. Посланные мною легаты, не токмо к Свинячему Лычу допущены не были, но даже прихвостни его, ранее по дорогам попрошайничающие, встретить не соизволили, отослали к наглой бабе. Та, речи говорила глумливые, слова непотребные и насмеявшись, велела холопам своим, гнать легатов втришей. Те доныне выями двигать не спромогутся. И все то через тебя произошло, старый мерин.»

Горько читать сии гневливые строки благочинному, да ведь истинная правда в них писана. И не все еще ведал архиепископ. Совсем худо было дело.

Огорчительно взирая за убыванием прихожан и оскудением приношений, промыслил отец-игумен, радея за благо святочестной обители, поправить дела силами монастырских умельцев, мастерить чудодейные образы Кролика-Предтечи. Да заявились нежданно-негаданно гости, Ингельдотом посланные и в числе великом, не малом. Назвавшиеся монахами молодцы, на сирых схимников, плоть свою постами и молитвами умерщвляющих, отнюдь, не походили вовсе. Паче того, все росту великого, в плечах косая сажень, шеи имели бычачьи. Не святость, но ушуйничья забубенность отмечала их крепкоскулые лики, хари разбойничьи наглые. И водрузив, для всеобщего обозрения и уразумения, на дубовую столешницу пудовые свои кулачищи, эти душегубные монахи свирепо поведали, что без особого соизволения первосвятейшего друида Игнельдота, производить, равно торговать всем, что ко Зверю-Кролику даже малое отношение имеет, никому не позволительно. А соизволения такового, аббатство не имеет и иметь не сподвигнется. Посему, пускай святая братия, а паче отец-игумен, поразмыслят, что шею мылят, не только мылом единым, а петухи бывают голосистые, бывают пестрые, да бывают и красные. С тем, востребовав отступного, за причиненный ущерб Ингельдотову храму, никаким резонам и увещеваниям внимать не пожелали, загрузив, что нашлось в оскудевшем аббатстве на аббатские же подводы, уехали восвояси, покинув братию в великом смущении и расстройстве душевном пребывающую.

С той поры совсем монастырские дела вкривь и вкось пошли. В бывшей ранее светочем благочестия обители, начало твориться непослушание и озорство. Одни монахи покинули аббатство, подались искать милости бывшего своего сотоварища, оставшиеся, так поступить грозясь, из-под власти игумена совершенно вышли, занялись беспутством. К наставительным речам глухи, посоха не страшатся. Бражничают да скоромничают, прелюбодействуют с непотребными девками, а как тех не находят, то бесстыдно прямо у алтаря рукоблудничают. Редкие прихожане, дозря в обители один вертеп, окончательно отворотились, с прокормлением стало вовсе туго.

Того, однако, совершенно нельзя было сказать о Свинячьем Лыче, ныне первосвятейшем друиде Ингельдоте. Многое изменилось с той поры, как сидел он, скорбный духом, в трактире, слушал пьяные речи невероятные.