Сумерки Зверя - Ермаков Александр. Страница 36

А ты, козел, катись нахер [22].

Выковыливал из тараканьего погреба старикашка Карачун. Из чердачной паутины выбиралась древняя карга Кондрашка. Обои хихикали, ручонки шаловливые потирали. Порезвиться пора приспела. Ох, развеселье! Ох, потеха! Ох, лепота! Вот смеху то!

Истоптались верески Валлгальских болот сапогами новых поселенцев. Кровавыми мозолями покрылись ладони древних Норн. Уже зубами скубут связки нитей людских судеб. Пожухла, опала листва вековечного Иггдрасиля, отслоилась кора, усохло великое древо.

Посреди улицы сражался полковник Приходько. Белая его рубаха разрубленная, порванная, свисала клочьями. Напрочь залитая чужой и своей кровью густо побурела. По лицу стекал обильный пот вперемежку с копотью и грязью. Саднила грудь, где ударили пули Фартового. Хриплое дыхание и пена вырывались из оскаленного рта. Как медведь окруженный стаей голодных шакалов, бьет тяжелой лапой направо и налево, так Ангел разил недругов окованной железными обручами, шипастой палицей. Проламывал шлемы, раскалывал, словно пустые кувшины черепа, Ломал кирасы, дробил кости ребер. В такт ударов приговаривал свое неизменное: Blya, врешь. Не возьмешь! Но пасаран!

Мостовая осклизла от крови и мозгов.

Размахнулся, в очередной раз, полковник, да так и застыл с поднятой булавой, вытаращив глаза, раззявив рот. И воины, оружие опустив, отступали пятясь, позабыв про битву, в ужасе от открывшегося видения.

Пыльный смерч закружился среди сражающегося люда, в движении своем загустел и обратился дымным столбом. В нем, облаченная в нелюдский наряд, стояла несказанно ужасная фигура, демона ли, могущественного ли колдуна. Пришелец из потустороннего кошмара сжимал в руках волшебного Зверя-Кролика, испепеляющим взглядом наводил ужас.

Зиберович из псевдотумана тоже огорошено смотрел на неожиданно раскрывшуюся ему картину побоища. И вдруг, среди грязных, бородатых типов, словно персонажей дешевого триллера, он узнал полковника Приходьку. Полковник тоже узнал генерала. Взревел медведем и, взмахнув булавою, ринулся на врага, прямиков в гущу дымного смерча. Белесая консистенция заклубилась, загустела и вмиг растаяла. Ни дыма, ни Ангела Небесного, ни пришельца более улице не стало.

Жуть сковала всех свидетелей чародейства. Но, вскоре, басурманы приободрились, посчитав явленное, добрым для себя предзнаменованием. Ведь, кто бы там ни был, но унес Ангела Небесного, унес волшебного Зверя, унес с собою всю силу Сигмондову в запредельные края, в туманные земли Валлгалы. И более нет защиты ноддовцам, нет спасения.

Заревели многогласно боевые кличи, ринулись на растерянных защитников города. Вмиг затопили вражьи полчища баррикаду, смели остатки ингельдотовцев, скинули в пыль знамя и вырвались на простор соборной площади.

А в Гильдгардском храме Кролика-Предтечи весь этот день беспрерывно шла литургия. Служил ее сам пророкам равночинный друид Ингельдот, ведь и первозванные и остальные монахи сражались у городских стен, и только младшие служки да седые старцы, те кому года и хвори не позволили сегодня поднять оружие, помогали истово.

Исправно молился Ингельдот, да бессильно оказалось слово, перед басурманских булатов. Дым пожара горечью проникал в светлый храм, наполнял стенанием и плачем. Люди, спасаясь от злой смерти, гурьбой заполняли пределы. На паперти у дверей началась давка. Охваченные страхом мужчины давили детей, женщин, стариков, рвались под спасительные своды храма. Сзади напирали толпища недругов, рубили беззащитных мечами, надевали на копья.

Тогда, среди ужаса и растерянности, весь во славе своей, явился волшебный Зверь-Кролик. Друид Ингельдот возднял его, выступил из храма, навстречу обезумевшим людям. Стоял, в белоснежной рясе, в золотой тиаре, простирая длани с живым божеством. И рек слова горькой укоризны к бегущим с ратного поля, слова поддержки к отчаявшимся. И остановились люди, засияло в их душах надежда и праведный гнев закипел в крови. И мужи обернулись к неприятелю и отважно ринулись в битву.

Закипела яростная сеча. Каждый ноддовец рубился ярым туром, сам-треть, косила костлявая урожай среди басурман. А Ингельдот стоял у ступеней храмовых, держал высоко в руках Зверя-Кролика, чтоб каждый мог его лицезреть в эту тяжкую годину. На воодушевление сражающимся, на утешение сраженным.

Но не слабеет напор нечестивцев. Все новые и новые воины выбегают из прилегающих улиц и улочек, все больше врагов, все меньше защитников земли Нодд. Вот пали последние, окрасили своей благородной кровью ступени. Подступили басурманы к самому Ингельдоту, но недвижно стоял тот, только крикнул вдовице, чтоб запирала врата святилища.

Захлопнулись дубовые створки. Один остался Ингельдот среди многих супостатов. Но не решались те тронуть святого. Только дикарь из лесных кланов, дремучий и невежественный, не убоялся неведомого ему греха, вонзил кремень копья в грудь монашескую.

Охнул Ингельдот, удивленно взглянул на алое пятно, рухнул на пороге своего храма, упустил из лишившихся силы рук волшебного Зверя. И Кролик, шевеля ушами, сопливя носом, неумело скакал по ступеням вокруг тела своего кормильца, да не мог отыскать лакомств в холодеющей руке. Так и остался рядом с Ингельдотом, пока чей-то тяжелый сапог не раздавил бедолагу.

А захватчики, презрев обычаи, отринув порядки, предками завещанные, кинулись громить святое место. Кровь затмила им очи, похоть и алчность вселилась в души. Разом набросились на ворота, спеша ворваться ко многим, укрывшимся за ними женщинам и девам, к мнимым сокровищам церковным.

Монастырский служка, убогий паренек, юродивый, держал его Ингельдот из человеколюбия да жалости, видя смерть своего наставника, метнулся прочь от крови, от страданий. В слабом своем разуме, дрожа от несказанного страха, в слезах и скорби, взбирался по темной, извилистой лестнице к свету, на самый верх колокольни. Притаился там, присел скорчившись, прижался к высокому парапету. Заткнул ладонями уши, чтоб не слышать злого шума толпы, не слышать, ударов викинговских топоров по воротам. С ужасом смотрел, не в силах глаза закрыть, как убийцы пророкам равночинного штурмуют последнее пристанище гонимых.

Вдруг заметил он, рядом мертвое тело церковного хромого и кривого звонаря. Из его груди торчала оперенная длинная стрела кочевников, кровь залила плиты пола. С боку валялся малый охотничий лук и полупустой колчан.

Служка, неумелыми руками, поднял оружие, напрягаясь, натянул тетиву, выстрелил в погромщиков. Внизу раздался предсмертный крик боли, проклятия и ругань. Юродивый, криво ухмыльнулся, снова натянул лук. Стрел было мало, вскоре все закончились, колчан опустел.

А супостаты, видя, как крепки дубовые створы, не порубить, не проломать, ухватили тяжелое бревно. Тараном били в ворота.

Служка выдернул стрелу из груди звонаря.

Ворота гудели под ударами тарана.

Служка кровавя руки, сдирая с пальцев кожу, сумел раскачать, выворотить несколько камней из кладки. Бросил на головы штурмовиков.

Ворота скрипели, стонало мореное дерево, скрипели запоры. Служка подошел к телу звонаря, наклонился над ним. Закрыл изуродованными пальцами единственный глаз покойника. Прочитал, как умел, поминальную молитву. Подтащил тело к краю стены, в слезах, со стоном, взвалил на парапет, столкнул вниз на головы убийц.

Ворота трещали. Служка огляделся по сторонам, ища оружие. Его больше не было. Нет больше оружия. Нет. Кроме… Кроме веса собственного тела. Юродивый, встал над бездной, осенил себя святым знаком тригона и, не закрывая глаз, прыгнул.

Стонали, трещали ворота, под напором нечестивцев. Стенали, плакали, заполнившие предела храма женщины. Вдовица утерла рукавом слезы. Слезы по солнцу красному, сизому соколу, другу милому Ингельдоту, крестьянскому сыну.

Тяжелым взглядом властной хозяйки обвела испуганных людей.