Зимой в Афганистане (Рассказы) - Ермаков Олег. Страница 34

Мещеряков уже был нетрезв и чувствовал, что из его попытки понять, увидеть все с какой-то непостижимой точки ничего не получится... Но хотя бы он вечный мир сможет заключить? Прямо сейчас. Прямо здесь, в ресторане, за столиком. Сколько можно об этом писать? Снова и снова мчаться на грохочущем железе сквозь жару, пыль, страх, смерть: куда? И потом возвращаться, вечно возвращаться, как Одиссей. Возвращаться то под одним именем, то под другим, то с одним цветом глаз, то с другим, то сержантом, то рядовым, то лейтенантом. Или прапорщиком. Сможет ли он заключить этот мир, или он обречен на вечную войну? Он набит сюжетами войны, они блуждают по нему, как осколки.

Может быть, написать такой рассказ, который бы, как магнит, захватил, втянул в себя все, что только он помнит, думает, знает о войне? Написать о пленном, брошенном в горах Азии своей армией, своими генералами; о том, как сложилась судьба лейтенанта, бежавшего в Долине. Рассказать о богине, партийной шлюхе, — всей газетной братии, певшей в военные годы про гнев революционный, про героизм и резиновые калоши: генералы бесплатно отдавали калоши крестьянам, калоши и землю. И про то, как кремлевский ареопаг решил защищать честь революции, оказавшейся в чужой стране в опасности, и войска шлемоблещущих пересекли реку, и земля содрогалась под колесами, кочевник положил ружье на камень, выцелил фигурку на машине, щелкнул: «Аллаху акбар!» Ночью самолет с десантниками врезался в гору перед Кабулом. И началась последняя война великой империи, война Обреченного Контингента с горами и кочевниками Азии. А после этой войны, длившейся почти столько же, сколько и троянская, возвращался домой прапорщик, похожий на Одиссея, — он прилетел из Афганистана в Советскую еще Азию, помыкался, билета не сумел достать ни на самолет, ни на поезд и махнул на подвернувшейся машине к морю, благо, оно рядом было, а он моря ни разу не видел. Правда, в гостинице приморского городка места не досталось, но он не унывал...

Нет, слишком много для одного рассказа. Тем более, что и это не все. Нет. Надо о главном. Надо вот о чем: рассказ о последнем военном рассказе, — у одного бывшего солдата выходит книга, и он отправляется в ресторан, пьет водку, закусывает хлебом, думает, что никогда не сумеет освободиться, что заключенный им договор о мире он нарушит, потому что, едва заключив мир, он уже думает, не написать ли еще один рассказ о войне, рассказ, который бы вобрал в себя все. И даже больше, чем все. Больше, чем он сам знает. Все, что знают все, когда-либо воевавшие: в прошлом, настоящем и будущем. Рассказ-магнит, который бы вытащил все осколки из всех ран. Который бы оказался магическим и приковал к себе все взоры, все воли, как приковывает к себе взгляды восходящая луна, старая обшарпанная пророчица, — восходит и предупреждает: не будьте безумны, и земля не уподобится мне уже завтра. Вот что говорит эта магнитная луна. Эта магическая старуха. Эта медаль на брюхе мертвого космоса. И в сейфах и сервантах дребезжат награды всех войн и народов. У генералов сердца прилипают к ключицам. И во всех ракетных шахтах, на всех складах происходит движение и раздается угрожающий треск. И грачиные клювы истребителей невидимая сила сжимает как бы мощными пальцами и начинает тянуть вверх. Вот о каком рассказе восходящей магнитной луны он думал бы, этот солдат. И за ресторанным окном после снегопада в самом деле восходила бы над крышами осенняя луна.

И в самом деле этот рассказ был бы последним, потому что рядом с солдатом уже сидела смерть.

Нет, не летчик и не дама бальзаковского возраста. Смерть позванивала вилками, жевала, пила, переговаривалась — в образе троих друзей. И когда он расплачивался с официантом, один из них, круглолицый, белесый, прыщеватый, взвесил взглядом его кошелек — и судьба солдата была решена.

Расплатившись, он вышел из зала, надел свое черное осеннее пальто. Луна светила ясно на слегка заснеженный старый русский город. Дышалось хорошо. Солдат шагал, вдыхая прохладный воздух. Он шел мимо домов и деревьев, витрин. А за ним шла смерть.

Улица вела его вниз. По дороге пролетали машины. Внизу чернела и светилась речная долина. Слышны были звуки железной дороги и работающих фабрик. Солдат думал о дочке, он собирался купить ей что-нибудь в универмаге за рекой, если тот еще не закрылся. Он посмотрел на часы. Луна щедро светила, и он без труда разглядел, сколько времени. Универмаг еще открыт. Он вновь обратил взор в долину и мгновенно вспомнил другую долину, высокогорную Долину в Центральном Афганистане, вспомнил скалы и снег, и каменные губы колосса, и последний день, вернее, утро, яркое, солнечное, морозное, когда колонна вытянулась, и механики-водители ждали команды...

Солдат уже был внизу. Он прошел мимо остановки, зная, что трамвая нет, не слышно было позади грохотания колес, только звуки чьих-то шагов. Он миновал пустую остановку, приблизился к мосту, — и шаги вдруг нагнали его, какой-то прохожий неожиданно подхватил его под руку, увлекая в тень. Солдат глянул налево: слева вырос еще один человек, высокий, плечистый, в кепке, с красным шарфом вокруг шеи, — и в тот же миг голова солдата сотряслась от удара и он потерял равновесие и упал, попытался встать — и ему как будто помогали чьи-то руки, держали или шарили за пазухой, — но еще один удар обрушился на него, и он присел, уперся коленом в землю, вновь постарался встать и сорвать что-то тяжелое, прилипшее к голове, но не совладал с чудовищной этой тяжестью и полетел вниз по склону, цепляясь за холодную землю, загребая осклизлую гниющую листву и грязь и понимая, что сейчас он рухнет в воду, в черную воду в бликах магнитной луны.

Мещеряков оторвал взгляд от невидимой точки, находившейся где-то между глиняной вазой с веточкой можжевельника и тарелкой, на которой серели пласты ноздреватого хлеба, и бессмысленно посмотрел вокруг. Чьи-то лица, мужские и женские. Людей уже было много, вечером сюда тянулись любители ресторанного чада и приключений. В ресторане уже было шумно... Но вот и знакомое лицо, знакомые небесные глаза, глаза, полные какой-то холодной тоски. Летчик. Это летчик. Тут же Мещеряков бросил взгляд налево: трое еще сидели. Круглолицый что-то рассказывал, выворачивая бледные губы, играя бровями. Двое его слушали, один с ухмылкой, а тот, на чьей шее будет красный шарф, кто нанесет первый и самый страшный удар, угрюмо, его темные кулаки расслабленно лежали на белой скатерти. Почувствовав на себе взгляд, он повернулся было к Мещерякову, но в это время круглолицый сказал что-то особенно удачное, и все они засмеялись. Услышав их смех, увидев их простые улыбающиеся лица, Мещеряков усомнился во всем пригрезившемся. Да и разве это главное? Даже если все произойдет именно так. А что же главное? О чем бы он написал этот рассказ?

Нет, не о том, как сложилась судьба лейтенанта, бежавшего в Долине. И не о прапорщике, возвращавшемся с войны. И не о пленном, которого бросили в горах Азии.

Он хотел бы рассказать о летчике и ребенке, как они лежат вдвоем в ночном мире. Ребенок и отец, невысокий, в старой летной кожаной куртке. Они оказались за городом, заблудились и заночевали в стогу, да, именно в том стогу, который всю зиму хранит тепло, но еще была не зима, еще стояла замечательная пора: бабье лето, — и погода всю неделю держалась сухая и солнечная, а в субботу они и решили поехать за грибами. Вот о чем он хотел бы рассказать. Как летчик и ребенок дождались субботы и сели в поезд, и поезд отправился, и за окнами потянулись бетонные заборы, трубы, кирпичные строения, склады, дачи, поля, клены, деревни, а вокруг заговорили о ценах на поросят и дрова, о коровах и запчастях. И это был бы последний рассказ о войне... Поезд вдруг помчался над рекой, гулко ударив всеми колесами. Светло-желтая, зеленоватая вода, берега, заросшие ивами. Над рекой поезд попал в солнце, оно как раз выглянуло, и темно-медные волосы маленькой дочки засияли. Старик напротив восхищенно приоткрыл рот, — но так ничего и не сказал, лишь качнул головой и посмотрел на него, ее отца.