Зимой в Афганистане (Рассказы) - Ермаков Олег. Страница 9

— Я не очень помешал? Можно?

— Пожалуйста, — озадаченно пробормотал Прядильников. Что это с ним?

— Извините, конечно, — сказал Завсепеч, входя. — Я, конечно, понимаю юмор, но... потехе — час, работе — время. — Он цепко оглядел Марину. — Здравствуйте, молодая особа.

Марина оторвалась от статьи, взглянула на него, покраснела и торопливо ответила:

— Здравствуйте.

— И ты здравствуй, ветеран, так сказать, — обратился Завсепеч к Прядильникову.

— Здравия желаем, так сказать.

Завсепеч в упор посмотрел на него: издевается ведь щенок, а?

— Разрешите присесть? — смиренно спросил Завсепеч.

Марина и Прядильников переглянулись.

— Садитесь, садитесь, ради бога, которого нет. Хотите кофе? Мы заварим.

— Нет, спасибо. Благодарю. Пишете?

— Да.

— Дела идут, контора пишет, хе-хе. И что, позвольте узнать, на сей раз взволновало ваши юные сердца?

— Мое юное сердце разрывается от горя, видя несовершенство военно-патриотического воспитания в школах города. А ее — от пьянства и всяких прочих родимых пятен и прыщиков буржуазного прошлого, вскакивающих на теле советского студенчества.

— Пьют студентики?

Марина кивнула.

— Безобра-а-зники. Но не подавляющее ведь большинство ?

— Да-да, — ответил вместо Марины Прядильников. — Это нетипично. Она описывает частный случай. А вообще советские студенты очень и очень.

Завсепеч сощурился.

— Что?

— Ничего. Просто очень и очень, и все. Очень и очень и самые-самые.

— Критикуешь все, Прядильников, — сказал Завсепеч, улыбаясь. — Все черные очки на носу держишь, все из окопа на мир взираешь... Орден починил?

— Починил. Только новая беда: краска облупилась, надо покрасить, никак нужной краски не найду.

— Однако, — сказал Завсепеч и нахмурился, — ты бы думал, что говоришь о государственной награде.

— Мы, журналисты, сначала говорим, а думаем потом, на ковре.

— И плохо! Очень плохо! Я бы посоветовал думать сначала. Хорошенько. Хороше-э-нько! — раздраженно проговорил Завсепеч. — Не пора ли быть серьезнее? Что у вас тут за балаган такой, понимаешь? Что за фиглярство такое? Мне этот стиль совсем не нравится. Разумеется, молодежная пресса несколько раскованна, и это накладывает отпечаток на облик сотрудников редакции, но не до такой же степени! Журналистика — серьезная вещь. Должно быть чувство ответственности. Если не хватает чувства ответственности, то стоит хорошенько подумать, на своем ли я месте.

— Я очень часто думаю, Демьян Васильевич: на своем ли ты месте? Это я так спрашиваю себя: на своем ли ты месте, Федя?

Завсепеч посмотрел пристально на Прядильникова. Марина испуганно улыбнулась и отвернулась к окну. От Завсепеча это не ускользнуло.

— Где редактор? — тихо спросил он. Он еще владел собою.

— У себя, наверное, я не знаю, — ответил Прядильников.

— Позвать.

Прядильников взглянул исподлобья на Завсепеча и повторил:

— Он, наверное, у себя.

Завсепеч уставился на Прядильникова.

— Сейчас, — сказала Марина и встала.

Но Завсепеч тоже поднялся и, ни слова не говоря, вышел.

— Ты обалдел, — сказала Марина.

— Я обалдел, — согласился Прядильников и закурил.

Вскоре за дверью послышался голос Завсепеча:

— Вот, Егор Петрович, вот, полюбуйся художествами. А? Но ведь это редакция, а не цирк. А если бы не я, а посетитель это увидел? Что бы он подумал о нас с вами? Пишут на уровне десятиклассников, а амбиции — о! о-го-го! Распустил ты, Егор Петрович, своих кузнечиков. Никакой серьезности, никакой политической зрелости, одна язвительность. Партия и правительство, понимаешь, заботу проявляют, вашему этому, так сказать, ветерану, понимаешь, автомобиль дали, квартиру дали, — как сыр в масле катается. Что у нас с тобой было в его годы? То-то. А он все язвит и ерничает, все корчит, понимаешь, из себя обиженного. Над государственной наградой изгаляется! В общем, так. Будем аттестацию проводить. Долго я смотрел сквозь пальцы на твоих кузнечиков — хватит. Понабрал, понимаешь, недоспелых всяких шутов — паяцев, понимаешь. Но есть, есть у нас грамотные, серьезные журналисты. Есть. В районках сидят годами. Опытные, зрелые. А ты хватаешь с улицы первого попавшегося. Пишет, как курица, а амбиции — о! о-го-го! И потом у меня есть сведения...

Дверь распахнулась, ударившись ручкой о стену.

— Погляди на него! — потребовал Завсепеч.

Редактор тяжело поглядел на Прядильникова.

— Ты погляди на его лицо. Ему же в ЛТП место. У меня есть достоверные данные.

Прядильников, развалясь на стуле, курил и глядел в потолок.

Завсепеч не вынес этого зрелища: круто развернулся и пошел прочь по коридору. Как только его шаги стихли, в отдел учащейся молодежи потянулись сотрудники, пришла и старушка машинистка. Редактор сел, снял очки, протер их носовым платком, закурил папиросу.

— Что это Демьян Васильевич так? — спросила седая машинистка.

Редактор показал ей лист. Там нарисовано было сердце, пробитое стрелой, было написано: «Перерыв на любовь: 10.00 — 10.15».

— На двери висело, — пояснил редактор, — а тут этот мимо шел.

Старушка достала очки и, приблизив их к глазам, посмотрела на лист. Она оживилась и с интересом поглядела на Марину. Заведующий отделом комсомольской жизни растянул губы в мертвой улыбке.

— Это твоя работа, балбес? — уныло спросил редактор у Гостева.

Гостев потупился.

— Гостев, вообще-то надо меру знать, — сказал заведующий отделом комсомольской жизни, сумрачный тридцатилетний мужчина, много пивший в молодости, но излечившийся от пагубной страсти пять лет назад. Он не пил, был свеж, энергичен, но все пять лет улыбался иезуитской мертвой улыбкой.

— Я сейчас объясню, — сказал Гостев. — Я догадываюсь, в чем дело.

— Дураков не сеют, не пашут, — пробормотал редактор.

— Я догадываюсь, — сказал Гостев. — Дело не в шутке. Подумаешь, сердце, ну и что. Это же не баба голая. Я догадываюсь, в чем дело. Дело в другом.

— Брошу все к чертовой маме, уеду к теще в деревню, буду бешеных быков пасти, — проговорил редактор.

— Просто Завсепеч, — продолжал Гостев, — испытывает чувства к Марине. Комплексует старик.

— Надоел ты со своим психоанализом, — сказала Марина и вышла.

— Это 3. Фрейд, а не я.

— Ну, а ты? Что ты все на рожон лезешь? Что ты на него прешь, как на амбразуру? Кто за язык тянет, Федор — синие брызги, — сказал редактор.

— Мне в армии надоели командиры и замполиты.

Редактор посмотрел в окно на солнечную улицу.

— В деревню. Парное молоко, рыбалка, — пробормотал он. — Охота на зайцев, банька, огород, стадо бешеных быков — рай.

К вечеру голова от табака и военно-патриотических фраз трещала, как печь, набитая еловыми поленьями, с той лишь разницей, что этот треск слышал только Прядильников. Он добил и сдал статью. Луиза поцеловала его в лоб. И он попросил у нее денег. Ты же говорил, есть, ответила она. Я просто очень стеснительный, сказал он. А что ты купишь? Молоко и хлеб. Точно? Клянусь. Ну, гляди, чтоб никакой горючки. Слушаюсь и повинуюсь. Он взял червонец и спросил: позволите ручку поцеловать, мамзель? Лучше Марине. Не дурачься, сказала Марина шагнувшему к ней Прядильникову. Ох, Маринка, не кузнец ты своего счастья, сказала Луиза.

Без пятнадцати шесть все засобирались домой.

— Маэстро, какие планы на вечер? — поинтересовался Прядильников у Бороды.

Борода устремил на него свои печальные красивые глаза и сказал грустно: домой. Ну, ко мне на часок заедем, нажимал Прядильников. Жена опять к теще сбежит, ответил Борода, я пас, позови вон Гостева. Гостев мне до чертиков надоел, сказал Прядильников. Ну, не знаю, а я пас, пас, откликнулся Борода, взял «дипломат» и поспешил удалиться, позабыв даже сказать всем до свидания.

— Федор! Что я слышу! — прикрикнула Луиза.

— Шутка.

— Смотри же. — Луиза погрозила ему кулачком. Попрощалась. Ушла.

Марина медленно собирала в стол бумаги. Прядильников снял трубку, накрутил указательным пальцем нужный номер. Не ответили. Побарабанил по аппарату, набрал другой номер. Молчание, точнее, длинные гудки. Еловые поленья кряхтели и разламывались, шуршала груда углей. Прядильников помял указательными пальцами виски. Еще раз набрал оба номера, положил трубку, сказал Марине: пока! — и скрылся за дверью.